Фуку

Антонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по своим наблюдениям, но оптимист — по своим действиям».

Я видел разруху войны,
                                         но и мир лицемерный — разруха.
У лжемиротворцев —
                                         крысиные рыльца в пушку.
Всем тем,
                 кто посеял голод и тела,
                                                             и духа, —
фуку!
Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,
но помним, кто сжёг этот храм.
                                                     Непомерный почёт фашистёнку,
                                                                                                             щенку.
Всем вам,
                  геростраты,
                                       кастраты,
                                                        сажавшие,
                                                                               вешавшие, —
фуку!
Достойны ли славы
                                    доносчики и лизоблюды?
Зачем имена стукачей
                                      позволять языку?
А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды —
фуку!
За что удостоился статуй
                                             мясник Александр Македонский?
А Наполеон — Пантеона?
                                             За что эта честь окровавленному
                                                                                                         толстяку?
В музеях, куда ни ткнешься, —
                                                      прославленные подонки…
Фуку!
Усатым жуком навозным
                                            прополз в историю Бисмарк.
Распутин размазан по книгам
                                                     подобно густому плевку.
Из энциклопедий всемирных
                                                     пора уже сделать бы высморк —
фуку!
А ты за какие заслуги
                                      ещё в неизвестность не канул,
ещё мельтешишь на экране,
                                                  хотя превратился в труху,
ефрейтор, колумб геноцида,
                                                    блицкрига и газовых камер?
Фуку!
И вам, кровавая мелочь,
                                                хеопсы-провинциалы,
которые лезли по трупам —
                                                 лишь бы им быть наверху,
сомосы и пиночеты,
                                     банановые генералы, —
фуку!
Всем тем, кто в крови по локоть,
                                                        но хочет выглядеть чистенько,
держа про запас наготове
                                                  колючую проволоку,
всем тем, в ком хотя бы крысиночка,
                                                               всем тем, в ком хотя бы
                                                                                                            фашистинка, —
фуку!
Джек Руби прославленней Босха.
                                                         Но слава ничтожеств — ничтожна,
и если нажать на кнопку
                                           втемяшится в чью-то башку,
своё последнее слово
                                        планета провоет истошно:
«Фуку!»

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:

— Мне кажется, чего-то не хватает…

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.

— Сердца… — выдавил я.

Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка. Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз. Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета: «Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевёл разговор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику… Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски… Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.