Фуку

Это говорю вам я,
                               Магдалена,
бывшая женщина-полицейский.
Как видите,
                    я не в крови по колена,
да и коленки такие ценятся.
Нам не разрешались
                                    никакие «мини»,
но я не опустилась
                                     до казённых «макси»,
и торчали колени,
                              как две кругленьких мины,
над сапогами в государственной ваксе.
И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,
нет ли врагов государства поблизости,
нравилось мне,
                          что меня побаиваются
и одновременно
                              на коленки облизываются.
Как дылду,
                  меня в школе дразнили водокачкой,
и сделалась я от обиды
                                          стукачкой,
и, горя желанием спасти Аргентину,
в доносах рисовала
                                   страшную картину,
где в заговоре школьном
                                             даже первоклашки
пишут закодированно
                                     на промокашке.
Меня заметили.
                           Мне дали кличку.
Общение с полицией
                                    вошло в привычку.
Но меня
               морально унижало стукачество.
Я хотела
                 перехода в новое качество.
И я стала,
                 контролируя Рио-дель-Плату,
спасать Аргентину
                                за полицейскую зарплату.
Я мечтала попасть
                                  в детективную эпопею.
Я была молода ещё,
                                      хороша ещё,
и над газовой плиткой
                                       подсушивала портупею,
чтоб она поскрипывала
                                          более устрашающе.
Я вступила в полицию
                                      по убеждениям,
а отчасти —
                       от ненависти к учреждениям,
но полиция
                      оказалась учреждением тоже,
и в полиции тоже —
                                    рожа на роже.
Я была
              патриотка
                                 и каратистка,
и меня из начальства никто не тискал,
правда, насиловали глазами,
но это — везде,
                            как вы знаете сами.
Наши агенты
                       называли агентами
всех,
            кого считали интеллигентами.
И кого я из мыслящих не арестовывала!
Разве что только не Аристотеля.
В квартиры,
                    намеченные заранее,
я вламывалась
                              наподобие танка,
и от счастья правительственного задания
кобура на боку
                          танцевала танго.
Но заметила я
                             в сослуживцах доблестных,
что они
              прикарманивают при обысках
магнитофоны,
                          а особенно видео,
и это
           меня
                        идеологически обидело.
И я постепенно поняла не без натуги
то, что не каждому понять удастся, —
какие отвратные
                             у государства слуги,
какие симпатичные
                                 враги у государства.
И однажды один
                               очень милый такой «подрывной элемент»
улыбнулся,
                     глазами жалея меня,
                                                        как при грустном гадании:
«Эх, мучача…
                          А может быть, внук твой когда-нибудь
на свиданье придёт
                                      не под чей-нибудь —
                                                                           мой монумент…»
Он сказал это, может, не очень-то скромно,
но когда увели его не в тюрьму,
а швырнули в бетономешалку,
                                                бетон выдающую с кровью,
почему-то поверила я ему.
Он писателем был.
                                Я припрятала при конфискации
                                                                                        тоненький том,
а когда я прочла —
                                    заревела,
                                                       как будто пробило плотину,
ибо я поняла
                          не беременным в жизни ни разу ещё животом,
что такие, как он,
                                 и спасали мою Аргентину.
А другого писателя
                                    в спину пихнули прикладом при мне
и поставили к стенке,
                                     но не расстреляли, подонки,
а размазали тело его
                                     «студебеккером»
                                                                     по стене
так, что брызнули на радиатор
                                                        кровавые клочья печёнки.
Все исчезли они без суда.
                                               Все исчезли они без следа.
Проклиная своё невежество
                                                   патриотической дуры,
я ушла из полиции
                                и поклялась навсегда
стать учительницей литературы!
И теперь я отмаливаю грехи
в деревенской школе,
                                       куда попросилась,
и крестьянским детишкам
                                                читаю стихи
этих исчезнувших —
                                       desaparecidos.
А ночами
                я корчусь на безмужней простыне,
с дурацкими коленками,
                                       бессмысленно ногастая,
и местный аптекарь
                                  украдкой приходит ко мне
и поспешно ёрзает,
                                 не снимая галстука.
Даже голая
                   с кожи содрать не могу полицейской формы.
Чтобы дети мои и аптекаря
                                                во чреве моём потонули,
я глотаю в два раза больше нормы
противозачаточные пилюли.
Некоторые мечтают
                                    хотя бы во сне навести
полицейский порядок,
                                      чтоб каждому крикнуть:
                                                                              «Замри!»
А я каждый день
                             подыхаю от ненависти
к любому полицейскому
                                          на поверхности земли.
Ненавижу,
                    когда поучает ребёнка отец,
                                                                     не от мудрости
                                                                                               полысевший,
ненавижу, когда в педагогах —
                                                       и то полицейщина.
Так я вам говорю,
                                   Магдалена,
                                                       бывшая женщина-полицейский
и, к сожалению,
                               бывшая женщина…