Für Elise (СИ)

Помещение, как будто перенесенное сюда из жилой части замка совсем недавно, оказалось на удивление чистым и обставленным мебелью: с несколькими стульями, диваном и даже столом, но главной их находкой были сваленные в углу холсты и возвышающийся над ними мольберт, на котором, покосившись, лежала картина.

Женщина, даже с полотна казавшаяся очень высокой, сидела в кресле, смотря прямо на зрителя. То ли из-за неправильного освещения в комнате, то ли сама картина была так написана, ее кожа казалась неестественного голубоватого оттенка, как если бы она сидела в отдаленном зале замка. Светлые волнистые волосы с серебристым отливом были распущены и украшены несколькими заколками в виде маленьких крыльев. Пусть лицо незнакомки и было скрыто полупрозрачной вуалью, черной, как и платье странного покроя, больше напоминавшее монашеский балахон, только очень богатый и украшенный драгоценными камнями, было видно, что ее черты были благородными и острыми, как будто высеченными из камня.

— Вы знаете, кто она? — спросил Даниэль, подходя ближе.

— Нет, — ответила Элиза, хотя у нее появилась догадка. — Что это?

Она взглянула на столик и увидела лежащий на нем обрывок бумаги, очевидно, вырванный из какой-то книги. Часть страницы, аккуратно оборванная снизу и сверху, пожелтела от времени, но все еще можно было разобрать написанное. Прищурившись, Элиза поняла, что это отрывок из стихотворения, к тому же, на немецком.

«Как вам, счастливцам, то понять,

Что понял я тоской?

О чем… но нет! оно мое,

Хотя и не со мной».

«Не унывай же, ободрись;

Еще ты в цвете лет;

Ищи — найдешь; отважным, друг,

Несбыточного нет».

«Увы! напрасные слова!

Найдешь — сказать легко;

Мне до него, как до звезды

Небесной, далеко». {?}[Отрывок из стихотворения Гёте «Утешение в слезах»]

— Вы не знаете, кто автор? — спросил Даниэль, когда она закончила читать. Элиза в ответ пожала плечами.

— Может быть, Гёте. Господин барон очень его любит.

— Вот как? Вы думаете, это Александр нарисовал? — он наклонился к портрету, разглядывая мельчайшие детали и пытаясь, должно быть, найти подпись автора где-нибудь в углу.

— Наверное. Я слышала… Я слышала, что у него была возлюбленная. Может, это она.

— Я бы никогда не подумал, что у него есть и такая сторона, — пробормотал Даниэль себе под нос. — Особенно после…

— После чего?

— Нет, нет, — англичанин поднял руки и беспокойно усмехнулся. — Я просто задумался. Очень странно видеть Александра… романтиком, скажем так.

— Он рассказал мне о том, чем вы занимаетесь, — сказала Элиза, наблюдая, как лицо Даниэля стремительно белеет. Это просто животные, напомнила она себе. Такие, как кролики и курицы, которых ты сама рубила на ферме.

— Что именно? Что он вам рассказал?

На его лице Элиза снова увидела то же выражение вины, которое видела несколько дней назад, сидя в гостиной. Даниэль сам напомнил ей зверька, загнанного в угол: он ждал, что она скажет, не смея даже шевельнуться, и казался напуганным до смерти. Отойдя к стене, он убрал руку за спину, как будто что-то прятал.

— О том, что вы ставите эксперименты с крысами, кроликами, — повторила она слова барона. — Мой отец — фермер, так что я к таким вещам привыкла. Я это к тому, чтобы вы, ну… Не судили об Александре только по тому, что он может резать животных и копаться в кишках. Он хороший человек.

— Вот оно что, — выдохнул Даниэль с облегчением, как преступник, которого помиловали перед самой казнью. — Понятно. Я знаком с бароном куда меньше вашего, поэтому могу позволить себе быть немного предвзятым. Простите, Элиза.

— Давайте пойдем назад. У меня еще есть дела, и я боюсь, как бы меня не начали искать.

— Как скажете.

Они вернулись той же дорогой, через заросшую галерею. Даниэль удалился к себе, оставив Элизу наедине с ее рутиной. Времени у нее было с большим запасом, поэтому она могла не торопиться, погрузившись в размышления. Ее волновал и портрет загадочной незнакомки, и то, как побледнел Даниэль, когда она сказала, что все знает. Хотя слово «все» было слишком громким — она не знала вообще ничего о том, чем они занимаются в подвалах, и не могла даже верить Александру, как бы ни старалась. Она и так слишком часто молча принимала его условия, даже не пытаясь спорить.

Мысль о портрете вызывала в Элизе тоску. Она не могла быть уверенной, действительно ли эта женщина была той самой возлюбленной Александра, о которой говорил его брат, но само наличие в глубинах замка запрятанного портрета казалось ей ужасно трагичным: кто-то пытался увековечить ее память, причем потратил на это множество попыток, судя по сваленным холстам, замазанным черной краской, но в конце концов все же спрятал в заброшенном крыле, оставляя на растерзание времени и сырости. Да и выглядела эта женщина совсем не так, как изображали на картинах благородных леди: она походила не то на монахиню, не то на воплощение какой-нибудь древней забытой богини. Ей не было места в настоящем мире.