Фурманов

Ему очень хотелось, чтобы «Чапаев» вышел к годовщине Красной Армии. Оставались считанные дни, и, еще продолжая работать над окончательной отделкой книги, он первую половину отнес в Истпарт. Через десять дней сдал и вторую часть. Узнал, что рукопись еще никто не смотрел. Никому она, значит, и не нужна.

Тогда Фурманов набрался храбрости, забрал у секретаря всю папку и пошел прямо в кабинет Лепешинского. Выяснилось, что страхи его были напрасны.

Лепешинский уже слышал о «Чапаеве», помнил о Фурманове еще по «Десанту» и тут же, взяв папку, стал листать рукопись.

— А ну, — сказал он, улыбаясь, — возьмем пару страниц на счастье. Господи помилуй…

Фурманов помертвел… как на экзамене. А вдруг не тот билет вытащит? Лепешинский стал читать вслух.

Попалась глава о битве за Сломихинскую. Речь Чапаева.

Лепешинский встрепенулся и даже как бы несколько удивился.

— Хорошо… Интересно… Очень хорошо, — приговаривал он и даже, точно смакуя, повторил несколько фраз.

— Ну, теперь не задержу, — сказал Пантелеймон Николаевич, — сегодня же прочту все целиком. Если, конечно, не оторвут.

Условились, что Фурманов зайдет дня через два.

Выходил Фурманов из Истпарта, прыгая через две ступеньки, как мальчик.

Прочесть все-таки всю рукопись за два дня Лепешинский не успел. Оторвали. Хворал. Но он все же принял Фурманова, сказал, что прочел около одной трети, что имеются великолепные места, в особенности хороши и очень реалистичны диалоги. Но вот встречается многословие, недописаны некоторые характеры, включены совсем ненужные по ходу сюжета сцены.

Видно было, что старик читал основательно, с карандашом.

Фурманов, напряженно воспринимавший каждое его слово, дал право ему самому беспощадно сократить все пустое и ненужное.

Лепешинский усмехнулся. Но окончательного своего слова еще не сказал.

И опять потянулись долгие дни. Сдержанный и внешне спокойный, Фурманов никому, даже Нае, не рассказывал о своих треволнениях. Но тревога не оставляла его ни минуты.

Чтоб испытать собственную выдержку, он пришел в Ист-парт не через назначенные два дня, а через пять.

Боялся показаться назойливым, автором-просителем. Приготовился к самому худшему. Времени до армейской годовщины осталось очень мало. Значит, все. Значит, не сбыться мечтам ни о выходе книги к празднику, ни об издании ее вообще.

Наконец опять он один на один с Лепешинским.

— Здравствуйте, товарищ Лепешинский!

Поднял седую голову, взглянул озорно, даже улыбаясь.

— А… а… здравствуйте, здравствуйте, товарищ Фурманов, или, может быть, товарищ Клычков!..

Что-то будет… Что-то будет…

(Сам Пантелеймон Николаевич рассказывал нам впоследствии, что ему даже послышалось, как гулко стучит сердце Фурманова.)

— Рукопись ваша отдана в набор…

Фурманов совсем по-ребячьи ахнул от восторга, подпрыгнул даже на стуле.

— Ну, ну, — сказал Лепешинский, — вы только меня не ругайте, молодой мой друг. Кое-что я там почеркал. То, что к сюжету, к самому Чапаеву, отношения не имеет. Ну и всякие там сорняки языковые постарался выполоть. Но вот читал я — ив некоторых местах очень, очень растрогался… Особенно эта последняя сцена, когда умирает Чапаев: она превосходна… Превосходна. Или театр этот… Ваша эта героиня хороша — как ее: Зинаида… Петровна?

— Зоя Павловна, — подсказал Фурманов и подумал, как будет довольна Ная (это ведь Ная-то — Зоя Павловна), когда он ей передаст слова эти.

— Да, хороша она… Культработница… Да… вообще вторая половина — она лучше первой, сильнее, содержательнее, крепче написана. Даже не половина, а две трети… В общем отлично. Гоним, хотим успеть, чтобы к годовщине Красной Армии. Она — эта книга — большой имеет интерес. Большое получит распространение. Хорошо будет читаться. Да! Хорошая будет книга. Повторяетесь кое-где, это верно, но я выправил. Очень внимательно выправлял. Неопытность видна. Но хорошо… хорошо…

Фурманов от радости хотел броситься ему на шею и крепко расцеловать.

Говорили долго. О многом. Позвали художника. Обсудили обложку. Решили дать портрет Чапаева. Потом Фурманов рассказал Лепешинскому и о замыслах «Мятежа».

Вышел ног под собой не чуя. По дороге ничего не видел Чуть не попал под трамвай. Примчался домой, на Нащокинский, бросил на пол портфель, пустился вприсядку.

Ная сначала недоумевала, а потом обняла мужа.

— Знаю… знаю… знаю… Приняли? «Чапаева» приняли? Да?

— Да… да… — задыхался Фурманов.

Через несколько дней Фурманов уже получил корректуру первых листов, потом верстку.

И сидя, опять по ночам, над выстраданными листами и снова и снова переживая те горячие боевые дни, он иногда отвлекался от корректур и опять беседовал с дневником своим. Казалось, он теперь счастлив.

Счастлив? А что такое счастье?..

«Идучи бульваром, думал: где счастье? К примеру, скажем, написал вот книгу, «Чапаева» написал. Всю жизнь мою только и мечтал о том, чтобы стать настоящим писателем, одну за другой выпускать свои книги… Так неужели нельзя счастьем назвать то время, когда выходит первая большая книга?..