Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 1. Выступления, статьи, манифесты

Происходит раскол, часть художников покидает «Руно», оставшиеся при участии Гончаровой настаивают на приглашении французов и устройстве совместного Салона, который и состоялся в <1>907 году¹³⁷. Там Гончарова выставляет пастели, также как и на предыдущих выставках¹³⁸. В 1908 году устраивается второй Салон¹³⁹, куда из французов приглашаются только новейшие. На нем Гончарова была представлена несколькими темпера<ми>, изображавшими маскарадные и цирковые сцены, и названными «Мигрень», «Автопортрет», «Ужин», «Клоун»¹⁴⁰, а также маслом «Весенний букет», «Пруд»¹⁴¹ и т. п. На третьем Салоне¹⁴² она получает отдельную комнату, где вывешивает «Весну» (триптих)¹⁴³, «Сбор яблок» (триптих)¹⁴⁴, «Сбор хмеля» (триптих), «Весну», «Сбор картофеля», пейзажи и многое иное – все масло¹⁴⁵. Тогда же участвует в ряде провинциальных выставок в Одессе, Киеве, Риге, Тифлисе, Твери, Вятке и др.¹⁴⁶ В <1>911 году совместно с Ларионовым она организует «Бубновый валет»¹⁴⁷, где выставляет «Религиозные композиции»¹⁴⁸, «Весна в деревне»¹⁴⁹, «Весна в городе»¹⁵⁰ и другие работы. В том же сезоне устраивается однодневная выставка её холстов в московском «Обществе Свободной Эстетики», кончившаяся скандалом: в двух полотнах – «Боге плодородия» и в «Натурщицах» – полиция усмотрела порнографию, был судебный процесс, закончившийся оправданием¹⁵¹.

Следующими выставками, на которых Гончарова участвовала, были «Мир искусства»¹⁵² и «Союз молодёжи»¹⁵³. В <1>912 году организуется знаменитый «Ослиный хвост», на котором она вывешивает свыше пятидесяти полотен. Религиозные композиции выставлены не были, ибо цензор заявил, что под таким неудобным именем не годится показывать изображения святых. Среди выставленного упомянем «Художественные возможности по поводу павлина»¹⁵⁴, «Грозу», «Ледоколы»¹⁵⁵, «Портрет Ларионова и его взводного»¹⁵⁶, «Косарей»¹⁵⁷, «Дровосеков»¹⁵⁸ и «Крестьянина с трубкой»¹⁵⁹ – работы удивительные по исполнению и говорящие о расцвете сил автора. Что касается до европейских выставок, то кроме вышеупомянутого Осеннего салона ей приходилось выставляться в <1>906 году в Берлине и в Венеции¹⁶⁰, на международной выставке в < 1 >912 г. в Мюнхене у Blaue Reiter¹⁶¹ и в Лондоне на выставке постимпрессионистов в Grafton Galerie, где были религиозные композиции и полотна, «Московская улица» и «Сбор винограда», большая композиция¹⁶². Вещи имели успех и были отмечены Клодом Филлипсом¹⁶³.

Такова выставочная деятельность Гончаровой. Мы нарочно не упоминали об отзывах русских критиков, ибо кроме измывательства она на своём веку почти ничего не видывала и не слышала¹⁶⁴. Русская критика всегда была очень убогой, к тому же консерватизм её отличительная черта.

Но раньше чем более подробно говорить об искусстве Гончаровой, мы считаем нужным привести отрывок из письма, написанного ею по поводу одного художественного диспута, хорошо выясняющий её взгляд на задачи искусства и на кубизм в частности.

«Кубизм, – пишет она, – хорошая вещь, хотя и не совсем новая. Скифские каменные бабы, русские крашеные деревянные куклы, продаваемые на ярмарках, сделаны в манере кубизма. Это скульптурные работы, но и во Франции исходной точкой для кубизма в живописи послужили готические и негритянские скульптурные изображения. За последнее десятилетие во Франции первым в манере кубизма работал талантливый художник Пикассо, а в России ваша покорная слуга. От своих работ, сделанных в манере кубизма, я ни в коем случае не отказываюсь…

Ужасная вещь, когда в искусстве творческую работу начинают заменять созданием, художественными произведениями неоправданной теории. Я утверждаю, что гениальные творцы искусства не создавали теорий, а создавали вещи, на которых впоследствии строилась теория, и затем уж их последователи, опираясь на последнюю, большей частью давали произведения очень невысокого качества.

Я утверждаю, что религиозное искусство и искусство, прославляющее государство, было всегда самым совершенным искусством, и это в большой степени потому, что такое искусство до известной степени традиционно, а не теоретично. Художник знал то, что он изображает, и зачем он изображает, и это делало то, что мысль его была всегда ясна и определённа, и оставалось только создать для неё самую совершенную, самую определённую форму. Чтобы не было недоразумений, прошу заметить, что я имею в виду не академическую выучку, считая академизм преходящим явлением, а ту вечную преемственную связь, которая собственно и создаёт настоящее искусство.

Поэтому я утверждаю, что во все времена было и будет не безразлично, что изображать, и будет важно наряду с этим, как изображать.

Я утверждаю, что для всякого предмета может быть бесконечное множество форм выражения и что все они могут быть одинаково прекрасны, независимо от того, какие теории с ними совпадут»¹⁶⁵.

III