Футуроцид. Продолженное настоящее

Да, конечно, Даг читал эти материалы. И, конечно, на него, как, впрочем, и на других, комментарий Профессора к ним произвел соответствующее впечатление. Профессор, по специальности историк и культуролог, обратил внимание на любопытный факт: впервые за два с половиной тысячелетия мы пребываем в эпохе, у которой нет позитивного будущего. По мнению Профессора, будущее возникло в Античности. Еще Платон в четвертом веке до нашей эры предложил проект идеального государства, основанного на разумных, как казалось тогда, социальных началах. Это и был желаемый образ будущего. Но и помимо Платона существовали в то время разнообразные «Солнечные острова», «Аркадии», «Острова блаженных» – образы такого будущего, где человек живет счастливо и беззаботно… Множество аналогичных моделей породило Средневековье – от теократий Иоахима Флорского и Раймонда Луллия до вполне светских проектов Томаса Мора («Утопия»), Томмазо Кампанеллы («Город Солнца»), Фрэнсиса Бэкона («Новая Атлантида»), Франсуа Рабле («Телемское аббатство»). А дальше, уже в Новое время, возникли проекты социализма и либерализма, предложившие конкретные социальные технологии для достижения привлекательного грядущего.

Вполне понятно, писал Профессор, что все эти проекты были неосуществимы. Они представляли собой идеал, а идеал – статику абсолютного счастья – невозможно воплотить в изменчивой и спонтанной реальности. При проекции на нее идеал искажается. И тем не менее эти модели имели важное психотерапевтическое значение: они рождали надежду. Мир мог быть плох, он мог быть ужасен, он мог быть трагичен, полон несчастий и тьмы, но где-то там, за линией горизонта, существует светлое будущее, которого мы в конце концов сумеем достичь. Вера в это поддерживала целые поколения. И вдруг все закончилось. Последнюю утопию (образ позитивного будущего), которая имела общественный резонанс, создал американский философ Эдвард Беллами в 1887 году. В романе «Взгляд в прошлое» он описал мир 2000 года, предсказав в числе прочего кредитные карточки и супермаркеты. Роман имел колоссальный успех на Западе, хотя в России почему-то остался практически неизвестен. И вот тут словно была подведена мировоззренческая черта. Фактически за сто тридцать лет, прошедших с публикации романа Беллами, в литературе появились лишь два привлекательных образа будущего: «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова и «Мир Полдня», созданный Аркадием и Борисом Стругацкими. Оба, заметим, возникли в СССР, в короткий период «оттепели», когда после смерти Сталина и начала хрущевских реформ казалось, что советский социализм обретает второе дыхание.

Профессор делал вывод, что это тревожный признак: за целый век, за сто тридцать лет, европейской культурой были созданы всего две утопии. А если точнее, то даже одна, поскольку будущее в «Туманности Андромеды» очень условное, у него нет сцепления с нашей реальностью. Зато более чем на целый век в литературе, обращенной к будущему, воцарилась антиутопия. Авторы как будто начали соревноваться между собой: кто ярче опишет неизбежную смерть человечества, кто сумеет создать самую впечатляющую картину распада и гибели нашей цивилизации.

Это было вполне естественно, считал Профессор. После двух мировых войн двадцатого века, где достижения науки и техники использовались для того, чтобы уничтожить как можно больше людей, будущее перестало быть сияющим горизонтом. Она стало мрачным. Оно стало пугающим. Оно превратилось в хищного монстра, пожирающего настоящее. Особенно хорошо это заметно сейчас. В современной фантастике, как западной, так и российской, будущее – это либо глобальная катастрофа, постапокалипсис, как определяется сейчас этот жанр, либо это миры до такой степени темные и жестокие, что жить в них совершенно не хочется. И если фантастика, которая в силу своей лабильности всегда очень чутко реагирует на запросы времени, не видит позитивного будущего, то это значит, что такого будущего у нас просто нет.

– Можно предложить два объяснения, – говорит Агата. – Профессор почему-то не стал их формулировать, зря: они так и напрашиваются. Либо в нынешней ситуации, в той реальности, которая сложилась к настоящему времени, позитивная версия будущего отсутствует вообще – и наши трансцензусы, наши инсайты, наши хаотические прозрения раз за разом подтверждают данный печальный факт. Либо в группе, ограниченной малой выборкой, – а сколько нас, всего два десятка, – нет таких визионеров, достаточно сильных, которые были бы способны обнаружить ее.

Она поворачивается к Дагу и смотрит в упор.

– Что ты думаешь? Какая гипотеза кажется тебе более правдоподобной?