Гадкий утёнок, или Повесть о первой любви

– Не моё? – взревела за стенкой Луиза. – Смотреть, как мучается моя лучшая подруга, – не моё дело? Смотреть, как тебе, глупому молокососу, какая-то потаскуха голову морочит, – не мое дело? Нашла тебя, идиота свежего, нецелованного, развлекается, а ты и рад! А Люба страдает! Да ты знаешь, что эта Панова тут уже со всеми перетаскалась? С Васькой Бриггом крутила, к Кислому бегала прошлой ночью. Мужики сегодня на сушилке сказали, видели в шесть утра, как она из его избы выскочила, трясла кудрями своими и задницей в красных штанах.

«Неправда, неправда! Я в шесть утра из спортзала выскочила, в столовую бежала! И вообще я сегодня в джинсах весь день!»

Шурочке хотелось заорать во весь голос. Она даже воздуха в грудь набрала, а потом выпустила его потихоньку, сдуваясь, как старый воздушный шарик. И побрела на кухню.

– Наташ, пожалуйста, покорми их одна, мне нехорошо, я пойду, – попросила она повариху ровным голосом, бесцветным и вялым. А как еще может говорить старый сдувшийся шарик? И пошла к служебному выходу.

– Шура, Шура, что случилось-то, – всполошилась Наталья, но Шурочка больше не могла говорить. А Наталья – расспрашивать. В дверь принялись барабанить голодные студенты – время ужина! – и пришлось открывать.

«Всё кончено, всё кончено, всё кончено», – два слова крутились в Шурочкиной голове бесконечной бессмысленной лентой. Права была мама, верны были предчувствия – она перемазалась такой грязью, что теперь не скоро отмоется. Аукнулся ей Васька, аукнулся так, будто палкой сшиб на самом взлёте.

Шурочка припомнила недавний сон, где она летала белой лебедью. Никакая она не лебедь. Гадкий утенок она. В груди, где ещё полчаса назад бурлили пузырики счастья, теперь образовался ледяной твердый комок. Всё кончено, всё кончено. Не будет больше Женькиных твердых ласковых губ, не будет нежных прикосновений пальцев к её щекам. Не будет лёгких, как бы нечаянных, касаний её груди. Пропади он пропадом, этот Васятка! Пропади пропадом она сама, что пошла с ним тем вечером! Два дня, подожди она всего два дня – и приехал бы Женька, и они обязательно подружились бы, и никто не посмел бы сказать ему, что она – потаскуха!

Шурочка опустилась на какую-то скамейку у какого-то забора, спрятала лицо в ладони и тихо заплакала, абсолютно не представляя, как ей теперь возвращаться в спортзал, и как встречаться глазами с Женькой, и что теперь скажут девчонки.

– Кто это здесь? Шур, ты, что ли? Ты чего это? – потрогали её за плечо. Лизавета. Оказывается, Шурочка пришагала к её двору – сработал автопилот.

– Зайди в дом, зайди, чаю тебе налью, как раз вскипел. Пойдем!

В знакомой чистой кухне Лизавета усадила Шурочку на табуретку у окна, налила свежего чаю в большую чистую чашку, размешала в ней три ложки сахара, плеснула чуть коньяка и протянула Шурочке:

– На, пей!

Та сделала глоток и аж закашлялась, так шибанул в горло коньячный дух. Комок в груди от этого духа подтаял и провалился в желудок.

– Что случилось-то? У тебя такое лицо, будто умер кто?

– Я умерла.

– Вот дура-то! Чего умерла-то? Живая-живёхонькая, мёртвые так не ревут! Так что случилось-то?

– Лиза, мне ваш Васька жизнь поломал. Теперь вся деревня сплетничает, говорят, что я со всеми таскаюсь. Говорят, я сегодня от какого-то Кислого в шесть утра в красных штанах уходила. А у меня Женька… А я даже не знаю, кто он, этот Кислы-ы-й, – теперь Шурочка рыдала в голос.

– Кислый – это наш деревенский водитель, директора возит. И чего это ему с тобой таскаться, когда у него с Тамаркой любовь? Слушай, Шур, я поняла! Тамарка же волосы остригла и химию сделала, у неё теперь прическа точь-в-точь, как твоя. И худенькая она, и ростом с тебя, и штаны у нее есть вельветовые малиновые. Вас перепутали, точно перепутали!

– Лиз, какая теперь разница: перепутали, не перепутали, если даже мужики теперь про меня сплетничают.

– Слушай, да перестань ты, в самом деле. Даже мужики! Да они первые сплетники у нас в деревне! Даже чего не было, сочинят и нахвастают. Думаешь, про меня не плетут что ни попадя? Вон, Колька дрова привез, помог выгружать, два часа машина у ограды стояла – всё, деревня чешет языками, что мы с ним спим. Наплюй ты на них, каждому идиоту рот не заткнешь. Ты свою правду сама знаешь, вот и ходи королевой. А начнешь оправдываться – совсем заклюют. Ну, хватит реветь! Всё у тебя образуется, вот увидишь! Слышишь? Не реви.

– Да, да, я сейчас, я перестану.

После Лизаветиных слов ей стало полегче. Шурочка посидела у неё с полчасика, допила чай и почти успокоилась. Что ж, примет она эту расплату за легкомыслие. Прощай, Женька, извини, что не сложилось. У тебя всё будет хорошо. И у меня всё будет хорошо.

Шурочка брела по деревне и рассматривала палисадники в желтеющих листьях, окна в разномастных наличниках, отвечала на приветствия – в деревне здоровались все: и знакомые и незнакомые. Она шла, и будто прощалась с тем кусочком жизни, в котором жила та Шурочка, что умерла полчаса назад. Новая Шурочка стремительно обрастала жёсткой коркой, за которую отныне она не пустит никого. Оказывается, это очень больно – взрослеть.