Гагаи том 1

На крыльцо вышел меньший сынишка Нюшки — большеголовый, толстощекий, с ломтем хлеба в руке. За ним выбежала девчонка — упитанная, кругленькая, похожая на Нюшку. Увидев мать, она закричала:

— Ленька хлеб переводит — не намазал! — И смачно откусила от своего ломтя, покрытого толстым слоем масла.

— А я не хочу, — сердито отозвался мальчишка.

Нюшка сплеснула руками, глянула на Пелагею, словно ища у нее сочувствия:

— Вот горе-то! — И к сыну: — Ведь сытнее будет.

А у Пелагеи будто оборвалось что-то внутри. Затуманился взор. Смотрела на капризного, пресыщенного Нюшкиного отпрыска, а видела своего сына Митяньку — худенького, изможденного, истаявшего, как свечка. Похоронила Пелагея Митяньку. Простыл минувшей осенью, в школу бегая. Одежонка известно какая. К тому же слабость от недоедания. К весне и сгорел. Сухота одолела. Не было у Митяньки сил противиться ей. Бывало, смотрит умными глазками и говорит: «Я, маманя, выдюжаю. У меня батина кость. Крепкая. Батя сказывал: были бы кости, а мясо нарастет. — И добавит: — Ячных коржей хочется...» Уже и в беспамятстве все просил, чтоб испекли ему ячных коржей...

Качало Пелагею из стороны в сторону, катились по щекам слезы. А Нюшка, накричав на сына и не замечая того, что творится с Пелагеей, продолжала:

— Попервах, правда, не могла свыкнуться с духом мазутным. Мутит меня — и край. Заявится после работы — хоть из дому беги. А уж стирать рабочее — вовсе нож в сердце. — И тут только вспомнила, зачем пришла к ней Пелагея. — Вот голова пустая, — укорила себя Нюшка. — Уже запамятовала. Зараз вынесу тебе стиральную доску.

Не слышала Пелагея ее слов, спотыкаясь, побрела со двора.

— Куда же ты? — наконец обратила на нее внимание Нюшка. — А доску?! — обеспокоенно крикнула вслед. — Доску возьми!

Не оглянулась Пелагея. Согнуло ее, бедную, к земле. Крепилась, как могла. И не выдержала, безутешно заголосила — тонко да жалобно:

— Головушка моя нешшастная! Судьбинушка моя горькая! Да не сберегла я тебя, кровушка моя!

Сердце Пелагеи снова, как и на похоронах, сжималось в смертельной тоске. Но тогда, навсегда прощаясь со своим Митянькой, Пелагея испытывала лишь нестерпимую боль и отчаяние. А теперь вдруг появилась ожесточенность.

Она шла крутоярскими улицами, кляня все на свете. Постепенно острота внезапно обрушившейся на нее душевной боли притупилась. Однако возбуждение не оставляло Пелагею.

«Как же это? — думала она, сравнивая свои и Нюшкины достатки, свое и ее хозяйство, — Не по правде делается. Чем мой Харлаша хуже Афоньки? Мы вдвоем с утра до ночи спины гнем и еле концы с концами сводим, ни одна беда не обходит, а Нюшка барыней живет, горя не ведает...»

В правление колхоза Пелагея вошла, уже приняв решение. Ее не остановило то, что у Шеховцова сидели Иван Пыжов и незнакомый ей человек, угрюмо кинула Игнату:

— Выписывай.

Игнат понял ее по-своему. Последнее время к нему все чаще обращаются колхозники с просьбой хоть что-нибудь дать из артельной кладовой.

— Только семенной остался, Пелагея, — ответил он. — Сами постановили: никому ни фунта.

— Из колхоза выписывай!

Иван Пыжов от неожиданности уронил из рук фуражку, кряхтя, стал поднимать ее. Незнакомец переглянулся с Шеховцовым, проницательно, изучающе уставился на посетительницу. Он сидел боком к Пелагее — приземистый, жилистый, как и все колхозники, опаленный солнцем.

Пелагея удостоила его лишь беглым взглядом. Вся ее боль, все отчаяние, вся ожесточенность обрушилась на Шеховцова:

— Чего гляделки вытарашшил?! Повертай, кажу, заявление! Выходим мы с Харлашей.

— Погоди, погоди, Пелагея, — прервал ее Игнат. — Что-то мне Харлампий не говорил такого.

— Харлампия я вписывала! — возбужденно продолжала Пелагея, — Я и выпишу. И телку уведу!

— Ты, гражданка, куда пришла? — нахмурился тот, незнакомый, сидящий у Шеховцова. — Врываешься. Кричишь. Что это тебе — базар?

— Твое дело десятое! — отрезала Пелагея. — Сидишь — и сиди. Не до тебя балакаю.

— С тобой, Пелагея, секретарь райкома разговаривает, — сказал Игнат.

— Секлетарь? — Пелагея перевела на него взгляд. Она никогда не видела Громова, но слышала, что у того, как говорили мужики, «ухо рваное». Громов повернулся к ней, и Пелагея воочию убедилась: в самом деле, перед ней секретарь. — А-а, так это ты и есть главный начальник в районе?! — угрожающе проговорила она.

Говоря по правде, Игнат даже рад был, что так случилось. Пусть Громов сам хлебнет этой «затирки». Небось ругает председателей за то, что люди уходят.

— Ты-то мне и нужен — секлетарь! — подступила Пелагея к Громову.

— Что тебе? — сузил глаза Артем, усмотрев в ее требовании подрыв колхозных устоев и потому испытывая к этой женщине чуть ли не личную вражду.

— Закон, пытаю, один для всех?

— Закон ищешь? — уставился на нее Громов. — А сама из колхоза бежишь! Да таких...

— Ты не страшшай! Не страшшай!

— Закон ей понадобился! — зло продолжал Громов. — У нас два закона: для друзей — один, а для таких, как ты, недобитых кулацких элементов, — другой.

Иван Пыжов неодобрительно тряхнул сивой головой. Но его опередила Пелагея.