Гагаи том 1

Вот так рушилось у Петра задуманное. Однако он недолго тужил. На мельнице и маслобойке устроился. И должность будто незавидная —  приемщик. А поработал немного, осмотрелся, во вкус вошел. Теперь рад без памяти, что не стал старостой. Старосту, поди, и немцы задергают, свои тоже, того и гляди, ножаку под ребро сунут. Потому как политическое это дело. Хоть круть-верть, хоть верть-круть — завсегда виноватым будешь. А что повелевать и властвовать — так то одно название. Если на то пошло, он, Ремез, настоящий хозяин. Всего у него вдосталь. Перед ним шапки ломают. Несут и золотишко, и тряпки. Да еще за свое же добро и спину гнут, упрашивают дать муки, маслица, соли. Уж очень кстати выхватил он воз соли из склада. Мука и масло ему тоже ничего не стоят. Своя рука — владыка. Усушка, утруска, завысит процент отхода, доброе зерно и семя некондиционным проведет, а излишки — домой. Эту премудрость Петро постиг, еще когда экспедитором в сельпо работал. С умом развернулся, чтоб и себя не обидеть, и перед новыми хозяевами не сплоховать — у них на сей счет строго: попадешься — не воскреснешь. А доставку шуряк на себя взял, Гринька. Полицейским участком он ведает. В Крутом Яру после старосты, почитай, первый человек. Кто его остановит? Кто спросит: что несешь? Не найдется таких.

Жили Ремезы припеваючи. Давно вернула Степанида истраченное на магарычи, когда Петро в старосты выбивался. А не унималась, все прижимистее становилась. Так и норовила побольше взять, а поменьше дать. С пришлыми и вовсе не церемонилась. Хотя и своих, крутоярских, тоже не стеснялась. Драла три шкуры.

Вот и Кондрат не минул того лиха. Закромов у него вовсе никогда не было. В погребе — хоть шаром покати. Картофеля немного накопали. К Степаниде тоже идти не с чем. Подался на службу к Петру. Поманул его пальцем, вызывая из конторки.

— Входи, — отозвался Петро.

А Кондрат снова таинственно манит.

Вышел Петро, по-начальницки недовольный, сунул Кондрату два пальца.

— Ды я ж не лопух, Петро, — словно оправдываясь, заговорил Кондрат. — Разумею. Не стану же при всех...

— Что тебе?

— Вишь, какая стихия приключилась, — начал Кондрат. — Нам бы с Ульяной до травки дотянуть, а в хате и мышам нечега трощить.

— Что ж это Ульяна у тебя так хозяйствует? — упрекнул Петро. — Умная жена не допустит до такого. Так чего ты хочешь?

— Во, опять за рыбу гроши, — притворился Кондрат бесшабашным балагуром, которого вообще-то не очень заботит итог этого разговора. А между тем он переживал сложное чувство. Ему и стыдно было просить, и голод заставлял унижаться, и хотелось как-то сохранить достоинство. — Так ото бег я мимо, — продолжал Кондрат, — дай, думаю, заскочу к Петру. Авось, думаю, на затирку разживусь. — И опять захлопал ресничками. — Ссудил бы, а? Мучички... Скоки можешь.

— Да что она, моя? — ответил Петро. — Я только приставлен к ней.

 — По старой дружбе, а? — не терял надежду Кондрат. — За мной не пропадет. Али первый год знаешь? Кондрат завсегда на отдачу легкий.

— Ну что мне с тобой делать? — Петро почесал затылок. — Тара есть?

Конечно, мешок у Кондрата был припасен. Быстренько выдернул его из-под ватника.

— Муку не могу дать, — обронил Петро. — Сечки наберу. Будешь кашу варить.

— За мной не пропадет, — взволнованно твердил Кондрат.

— Ладно, ладно, — выпроваживая его, как нищего, говорил Петро. — Под такую ты попал руку. Не повернулся язык сказать: «Бог подаст». Пользуйся. Знай мою доброту. — Когда проходили мимо маслобойки, в каком-то порыве великодушия приправил Кондрату круг макухи. — Бери. Не жалко. За то, что ты веселый человек, Кондрат.

А Кондрат еле сдерживал слезы — горькие, жгучие слезы стыда, обиды, бессилия. Каково ему, рабочему человеку, всю жизнь зарабатывающему кусок хлеба своим трудом, нести эту постылую ношу подаяния, милостыню, кинутую из прихоти. Как она давит его старые плечи! Как пригибает к земле! Сбросить бы ее с себя, расправить грудь...

Так и шел, не видя дороги, сгибаясь под тяжестью груза и своих далеко не веселых мыслей. Его остановил окрик:

— Стой, дед! Что тащишь?

От неожиданности Кондрат вздрогнул, с трудом приподнял голову, глянул из-под сдвинувшейся на лоб шапки. Перед ним стоял Гришка Пыжов. Автомат висел почти у живота. Положив на него обе руки, Гришка ядовито щурил желтоватые глаза.

— Ну-ка, показывай, — коротко приказал.

Кондрат хотел обойти его, но Гришка дернул за мешок, и он упал в снег, потащив за собой Кондрата. Подхватившись, Кондрат кинулся к Гришке, склонившемуся над мешком.

— Не замай, идолов сын! Не для тебя припасено!

— Где спер? — выпрямившись, спросил Гришка.

— И-их, «спер», — в сердцах воскликнул Кондрат. — И поворачивается язык такое казать старому человеку. Петро дал ла мельнице.

— Петро? — усомнился Гришка. — Не может того быть. Брешешь ты, дед.

— Брешут собаки, — взвинтился Кондрат. — Да еще...

— Ну хватит, — перебил его Гришка. — Забирай свои ланцы, пойдем в участок.