Гагаи том 1

Елена и сейчас невольно улыбнулась, вспомнив этот разговор, хотя весь день была в тревоге. Вчера Тимофей сказал ей о готовящемся раскулачивании, и снова Елену охватил страх. Она лежала на койке и прислушивалась, ожидая Тимофея. Но он не шел. Елена все больше волновалась, не случилось ли чего с ним. За стеной хрипел человек, метался в беспамятстве, надрывно стонал. Елене начинало казаться, что это умирает Тимофей, что ему вогнал нож в спину кто-то из тех, кого раскулачивали. Ее больное воображение рисовало эту страшную картину в мельчайших подробностях, ибо она сама испытала внезапный, обжигающий холод металла, проникающего в тело. Елена содрогнулась. Напоминая о себе, заныли раны — тупо, надсадно.

Тимофей пришел, когда Елена уже перестала ждать. Вошел бодрый, пахнущий морозом. Шумно, как человек, окончивший трудное дело, вздохнул. Улыбнулся:

— Заждалась?

Подошел к ней, поправил одеяло, сел рядом.

У него действительно был очень трудный день. Впрочем, все началось еще накануне, когда Громов предупредил: «К Михайле можешь не идти». Тимофей не знал, что он этим хотел сказать. Приказ это или пожелание? Действует ли он из чисто человеческих побуждений, щадя родственные чувства? Или не доверяет? В обоих случаях это задевало Тимофея. Ему стоило больших усилий сдержать себя, промолчать. А утром, вопреки тому, что высказал Громов, сам повел из сельсовета отряд на подворье Михайла. Потом его видели у Милашина, на хуторах. Он устал, но старался не показывать этого.

С Еленой Тимофей вел себя так, будто не замечал перемен, происшедших в ней. Поэтому и в этот раз, встретив настороженно-вопросительный взгляд жены, постарался как можно беспечнее ответить на ее немой вопрос.

— Скрутили в один день всех: и своих, и хуторян. Вывезли на станцию, отправили.

Елена испуганно повела на него глазами.

— Не забудут они тебе этого.

— Тем хуже для них, — отшутился Тимофей.

Стараясь лишний раз не волновать Елену, он умолчал о том, как встретил его Михайло, какими ненавидящими глазами смотрел на него Милашин. Какой нужно было налиться злобой, чтобы отрубить своим коровам хвосты! А ведь Марьенко не остановился и перед этим!

— Не целоваться же с ними! — продолжал Тимофей. И вдруг посуровел: — Тут уж сила на силу: кто кому раньше шею свернет.

Елена слушала его, легонько кивала. Она понимала это не хуже Тимофея. А он уверенно говорил:

— Теперь быстрее пойдем. Есть чем отсеяться. В инвентаре не будет недостатка. Трактор на поля пустим... Во какая ширь колхозам открывается. И брешут все они, что грабим. Брешут! Свое забираем!

Елена радовалась, что все обошлось благополучно. Однако чувство тревоги не покидало ее. Она все время ожидала какой-то беды, но не знала, откуда, с какой стороны ее ждать.

— Будь осторожен, — просила Тимофея.

— Об этом не волнуйся, — успокаивал он. — Теперь намного тише станет.

Он и сам не особенно верил в это. Ведь некоторых раскулачили без высылки.

— Да, — перевел Тимофей разговор на другое. — У нас же новый секретарь ячейки. Двадцатипятитысячник. Из шахтеров сам. Вроде ничего парень. Зубастый. Только какой-то силикоз его душит.

— Это у них бывает, если долго на песчаниках работают, — объяснила Елена. — Профессиональная болезнь. Воздух ему нужен свежий.

— Чего-чего, а свежего воздуха нам не занимать, — пошутил Тимофей. И склонился над ней, откинул со лба прядь волос, поцеловал, заглянул в глаза: — Выписываться скоро будем?

Она улыбнулась одними уголками рта — виновато, болезненно.

— Горит... В груди жжет.

 — На поправку пошло, — подбодрил он ее, прощаясь. — Теперь заживет. Ну, веселей гляди...

И Елена снова осталась наедине с бесконечной зимней ночью, со своей болью, с неспокойными своими мыслями. В ломкой и чуткой больничной тишине слышались глухие стоны, сонное бормотанье, вскрики, осторожные, шаркающие шаги, сдавленные, тревожные голоса.

За стеной все еще умирал человек. Умирал долго, трудно.

24

В ту зиму, может быть, с месяц держался небольшой морозец, К концу января откуда-то из-за далеких теплых морей приплыли густые туманы, сочащиеся парной моросью. Снег подался сразу осел, потемнел, подошел водой. По склонам яра, перегоняя друг друга, побежали шумливые ручьи. На взгорках зачернела земля, обнажаясь нехотя, стыдливо, будто зная, что не ко времени.

Потом примчались ветры — упругие, шальные, пахнущие весной, и сорвали с нее последние одежды. Они разгуливали по округе с какой-то бесшабашной удалью: улетали и возвращались вновь — порывистые, стремительные, нетерпеливые. Они все перепутали и вместо снеговых туч принесли грозовые облака.

Такого и старожилы не помнили — гроза в феврале! Она грянула ночью, пробудив людей ото сна. Раскатистые громовые удары сотрясали воздух. По небу метались молнии. Лил дождь.

— Не к добру, — глубокомысленно качали головами старики. — Ой, не к добру.

— Гром на голое дерево — последнее дело. К неурожаю.

— Знамение божье, — крестились богомолки. — Господь гневается.

А гроза отшумела так же внезапно, как и началась. И только ветры

по-прежнему торопили весну — свежие ветры, гудящие над страной.