Гагаи том 1

А Елена очень нуждалась в этом. Она очень болезненно реагировала на то, что письмо Тимофея не достигло цели, еще больше замкнулась в себе.

Он ежедневно наведывался в депо, где лежало его заявление. Часами высиживал в бригадном доме — «брехаловке» — с поездными, проникаясь уже новыми заботами. Его немного пугало, что отвык от паровоза, кое-что и позабыть успел. Очевидно, об этом думали, когда рассматривали его заявление. Тимофею, наконец, сообщили, что берут в депо, однако не в поезда, а на маневры. Такое решение, конечно же, ущемляло его. Но ему дали понять, что мера эта временная, что все зависит от него самого: сумеет быстро освоиться — переведут помощником в поезда.

Домой Тимофей пришел в приподнятом настроении.

Еще с порога заговорил:

— Ну, мать, где моя роба?

— Взяли?

— А почему бы и нет? Завтра, пожалуй, вызывалыцик постучит.

Рабочая одежда Тимофея висела в сенцах. В свое время Елена ее

выстирала, будто чувствовала, что еще пригодится. Он внес ее в дом, чтобы обогреть, и сразу знакомо запахло въевшимся в ткань мазутом, угольной копотью.

Потом он приводил в порядок сундучок, с которым раньше ходил на работу и где теперь хранились гвозди, кое-какой инструмент. В такие жестяные сундучки паровозники кладут еду, отправляясь в поездку. Сундучок местами поржавел — кое-где ободралась краска. Тимофей мыл его, подкрашивал. Ему помогал Сережка, деловито сопел, говорил:

— На паровозе лучше.

— Лучше, — сдержанно соглашался Тимофей.

— Теперь уж покатаешь меня.

— Покатаю...

Елена поглядывала на них, улыбаясь, ловко орудовала иглой, пришивая карман рабочей блузы Тимофея. Теперь, когда все кончилось, определилось, в ее смятенную душу пришло спокойствие. Длительное напряжение сменилось пьянящей расслабленностью. Ей казалось, что самое страшное ушло навсегда, бесповоротно.

...За окном шумела весна. Рождалась новая жизнь. Рождались новые надежды.

Книга вторая НА БУРУНАХ

1

В тени верзиловской хаты сидели Сережка Пыжов и Кондрат Юдин. Они поглядывали вверх, где высоко-высоко будто повисла на невидимых нитях пара голубей. Кондрат по-птичьи вертел маленькой головой, нацеливаясь ввысь то одним, то другим глазом. Сережка щурился, стараясь глядеть в знойное небо сквозь узкие щелки век, ослепленный щедрой яркостью синего небосвода, закрывал глаза и в наступившей темени еще долго видел бегущие по кругу маленькие оранжевые солнца.

— Белый твой, конечно, не тае, — говорил Кондрат. — Супротив голубки ничего не стоит.

Сережка посмеивался. С утра поднял он своих лучших летунов. Все уже сели. И только эти еще стоят в поднебесье. Без единого круга поднимаются они, круто забирая вверх, и так же садятся, медленно спускаясь по отвесной, часто-часто взмахивая крыльями. Его любимцы забирались так высоко, что скрывались с глаз, теряясь в бездонном небе.

— Нет, ты погляди, дядь Кондрат, погляди, как он хвост держит!

— Глядеть нечега. Твой белый мне и задаром не нужен. Ты б краще на моего злодея взглянул. Грудь — во! — развел Кондрат руки. — Носок, — показал кончик коричневого от никотина ногтя, — ну, что у горобца. Крылья, хвост распластает — шар.

— Это какой же? Не краснобокий ли?

— А что?

— Так он же «кораблит», на хвост садится, будто с горки катится.

— И-и, «катится». Все б так катились. Спытай Геську, коли мне не веришь. Геська все точно скажет, бо как ни приучаю — нет в нем голубятницкой стихии.

Геська — приемный сын Кондрату, а Сережке — товарищ. Вместе и в фабрично-заводское училище поступили.

— Тому ничего не надо, абы на руках догоры ногами ходить, — продолжал Кондрат. — Хвизкультурник. Откуда тая блажь? — Подсел к Сережке ближе и снова за свое: — Скоки я держу охоту? Почитай, годов тридцать. Какие фокусники перебывали за той период у этих вот самых руках! — разжал он ладони. — Сгадую, черный белохвостый был. У-у, что за умник! — Кондрат даже зажмурился и головой, которая почти вся утопала в ветхом картузишке, умиленно покачал. — Куда токи ни заносил! Пущу, а он, шельмец, все одно дорогу домой найдет. И на Путиловке пускал. И на Ветке. Взовьется, оглядится. Тут голубятники со всех сторон своих подтрухивают, чтоб, значит, замануть. А он, звиняй на слове, нужду свою справит и прямым направлением на родное подворье. Разов двадцать выкуп брал. Что токи ему не делали: и маховики выдергивали, и в резку пускали, и паровали. А лишь крылья отрастут — о уже шукай у Кондрата. С Бальфуровки прилетел, с Боссэ... А по месту и казать нечега. Схочется выпить — зараз его в пазуху и на продаж. Поки тую бутылку разопьем, глядь, уже дома — сидит, нитки распутывает. Стало быть, с крыши на крышу... А то было как-то — пеши добрался. И такая с ним стихия приключилась.

Последнее время Кондрат охотился на Сережкину красно-рябую голубку, эту самую, что сейчас стоит в голубой выси.

Поймать ее не смог. Теперь иначе думает заполучить ее. Потому и затеял этот разговор. Издалека повел:

— Да, повидал, повидал я на своем веку справжних красавцев, а краснобокий, скажу тебе, всех превзошел. По нынешним временам — редкостный голубь. Спаровать бы его с твоей красно-рябой...