Гайда!

«Господи, ну что за день сегодня такой! Кончится когда-нибудь этот ужас или нет?» – с отчаянием подумал он.

Его мысли перебил низкий, с хрипотцой голос Свешникова:

– Мир вы нам обещали, землю, жизнь хорошую, – так и не дождавшись отклика от комиссара, продолжал мужичок. – А что мы в итоге получили?

– Слушай, Свешников, – устало оборвал его Кожевников, – надоел ты мне хуже горькой редьки. Я ведь только что говорил, кто мешает крестьянам к мирной жизни вернуться: это бандиты антоновские да тот, кто им помогает, а значит, тоже бандитом становится. И вы с Желтковым в том числе. Хоть и служили вы в Красной армии, которая права трудового народа защищает, да предали и армию народную, и интересы трудящихся. Бандитскими прихвостнями оказались. А как у нас с бандитами и предателями поступают?

Комиссар пристально посмотрел на побледневшего, но не отведшего взгляда Свешникова и все с той же усталостью в голосе отдал приказ стоявшим рядом с ним красноармейцам:

– Его тоже к этим.

На этот раз изнуренная, напуганная происходящим толпа даже не возроптала. На площади установилась мертвая тишина – как перед надвигающейся бурей. Одиночный выстрел, внезапно разорвавший это кладбищенское безмолвие, прогремел словно раскат грома.

Толпа ахнула.

Аркадий видел, как повернувшийся было к нему Кожевников, взмахнув руками, резко откинулся назад. Если бы не подхвативший его Крылатов, комиссар точно рухнул бы как подкошенный.

– Федорыч, ты чего? Ранен, что ли, Федорыч? – осторожно опуская товарища на землю, запричитал Иван. – Куда тебя ранило, скажи. Не молчи, Максим, скажи что-нибудь, друг ты мой дорогой!

Кожевников не отвечал. Глаза комиссара были открыты, губы крепко сжаты. Между его густыми, казавшимися угольно-черными на белом как мел лице бровями появилась глубокая поперечная складка – раненый морщился от боли.

– Федорыч, ну скажи, скажи, где больно, куда тебя ра… – продолжал допытываться Крылатов, но, не закончив фразу, оборвал ее на полуслове: он увидел, как на груди его товарища расплывается темное кровавое пятно.

Аркадий, словно оцепенев, не отрывал взгляда от лица комиссара. Его снова – как и тогда, во время их встречи накануне рейда – поразило, как изменилось вдруг выражение холодных, еще ясных, но уже немигающих глаз: как и тогда, оно сделалось теплым и мягким.

Аркадий догадывался, что одна только мысль – о двух маленьких девочках – могла мгновенно преобразить это всегда суровое лицо. Он понимал, чувствовал, что мысль эта у раненого была последней. И оказался прав: еще через несколько мгновений разгладились морщины на высоком лбу и бледных, совсем бескровных щеках, расправилась складка между бровями умирающего…

– Все, – тихо сказал Крылатов. – Кончено.

Он опустил ладонь на лицо комиссара, а когда убрал руку, все увидели, что глаза Кожевникова закрыты.

Охватившее Аркадия оцепенение длилось недолго – всего несколько секунд: от выстрела, сразившего комиссара, до того момента, когда веки Кожевникова сомкнулись. Какая-то неведомая сила заставила его встрепенуться, забыть про накопившуюся усталость и завершить операцию. Он вновь почувствовал себя боевым командиром, ответственным за выполнение поставленной перед ним задачи.

– Откуда стреляли? – твердым голосом спросил он у стоявших рядом красноармейцев.

– С колокольни, – ответил кто-то из них. – Наши там уже.

Вскоре к командиру отряда и Ивану Крылатову, который взял на себя обязанности погибшего товарища, подвели молоденького – лет семнадцати – паренька. Лицо его было бледным, верхняя губа под хорошо уже заметным рыжеватым пушком слегка подрагивала, но никакого страха в глазах парня видно не было – лишь жгучую, непримиримую ненависть излучали эти глаза.

– Вот эта сволочь, которая комиссара нашего убила! – ткнув прикладом в спину парня, сказал один из бойцов.

– Удрать хотел да не успел – перехватили мы его, – ощетинился другой и, махнув в сторону того места у церковной стены, где ожидали своей участи Свешников, Желтков и двое деревенских мужиков, спросил:

– Куда его? К этим?

– Да я сейчас эту гниду своими руками раздавлю! – бросился на парня Крылатов, но Аркадий его остановил:

– Нет! Пусть туда ведут!

Он хотел еще что-то сказать Ивану, но тут в толпе заголосила какая-та баба:

– Господи, сынок, сынок! Пашенька, да зачем же ты, зачем?! Убьют ведь они тебя теперь, Пашенька! Да зачем же ты! Сынок!

Толпа, словно очнувшись от этого истошного крика, загудела, задвигалась.

– А ну тихо! – громко цыкнул Крылатов. – Тихо всем! Или тоже туда хотите, морды эсеровские?

Угроза подействовала – над церковной площадью снова установилась тишина.

– Сейчас командир говорить будет. Слушайте его! – все так же громогласно объявил Иван.

Аркадий даже удивился – как это ему удалось собраться с мыслями: как-то сразу вспомнилось все, о чем он думал по дороге в Пахотный Угол.

– Товарищи крестьяне! – обратился он к пахотноугловцам. –Только с восстановлением Советской власти вы сможете вернуться к мирному труду, только прекратив помогать бандитам, залечите, наконец, раны, полученные в ходе этой бесконечной, бессмысленной войны!