Гайдар

Дело кончилось тем, что, не дописав «Лбовщины», он заболел. Повесть продолжала печататься из номера в номер. Вместо последних глав имелся только план. А он лежал дома, слушая изнурительный перестук молоточков в висках…

К счастью, приступ длился недолго. И когда он пришел в себя - попросил прислать машинистку. Ему прислали (вместе с машинкой!), ион диктовал набело. очередную главу.

Диктовка и треск машинки, напоминавший недавний перестук молоточков, выматывали. Думал: «Завтра диктовать уже не смогу». Но приходило завтра. В голове за ночь складывался новый, размером на газетный подвал «кусок» (что-то в нем работало как бы само по себе). И диктовал снова…

В том же году «Пермкнига» выпустила «Лбовщину» отдельным изданием. И журнал «Книгоноша» писал, что «Гайдар-Голиков обнаружил достаточно умения и революционного пафоса в своей повести… Даже сама форма обычного авантюрного повествования не вызовет возражения… Читается вещь легко и увлекательно… Язык повести образен, интересен и почти лишен ляпсусов. После «В дни поражений и побед» «Жизнь ни во что» большая победа Гайдара-Голикова».

Они сам видел, что «Лбовщина» им написана уверенней и смелей. Он уже не мучился, вспоминая подробности. Он брал факт, и тот под его пером подробностями обрастал.

Два принца инкогнито

Весна двадцать шестого ознаменовалась редкой полосой литературных удач: кроме только что напечатанной «Лбовщины», в Москве выходили «В дни поражений и побед» и детский вариант «РВС». Засватанная невеста всегда хороша - и собственная его редакция предложила напечатать «РВС», тоже с продолжением, теперь уже на страницах газеты «Звезда».

Ни одного экземпляра журнала с «РВС» у него не оставалось. Зато сохранился черновик, неряшливый, за время путешествия от Ленинграда до Перми изрядно потрепанный, однако более полный, чем журнальный текст, что позволяло назвать бывший рассказ повестью.

Получив за четыре вещи сразу, решил, что едет за границу. Во Францию.

Две недели для практики «изъяснялся со всеми, вплоть, до редакционной курьерши, на некоем языке, имеющем, вероятно, весьма смутное сходство с языком обитателей Франции».

На третью получил отказ. Не очень огорчился, потому что, кроме Франции, существовала еще и Средняя Азия, в которой тоже, между прочим, не был. И позвал с собою Колю Кондратьева. Тот, конечно, согласился.

За малостью стажа отпуск ему еще не полагался. И он уволился. Глядя на него, уволился и Николай, потеряв кое-что в окладе. Ему же терять было нечего. В штат его приняли только в феврале с окладом «по первому разряду» в одиннадцать рублей 75 копеек, что было раз в десять меньше того, что получал, скажем, ответственный секретарь. Жалованье его носило скорее символический характер, позволяя считаться штатным сотрудником. Получив гонорар, он имел возможность месяц-другой обойтись без своего «перворазрядного» оклада.

В путешествие собирались обстоятельно и неторопливо. Как только появились деньги, обзавелся роскошным костюмом: черная бархатная куртка, полувоенные бриджи, особого - на заказ - покроя сапоги-ботфорты (которым бы очень пошли шпоры) и неизменная трубка.

Для Средней Азии, конечно, такое облачение не годилось. Нужно было что-нибудь изящное и легкое, но не броское - как у принцев инкогнито.

С тети Аничкиной помощью были сшиты два белых костюма, в магазинах куплены белые туфли и подобающий случаю чемодан. Не хватало лишь пробковых шлемов, но достать их в Перми не было возможности. Ограничились белыми шляпами, приобретенными позже.

Раля с ними не поехала, и в Среднюю Азию отправились вдвоем.

Они пересекли всю Россию. Деньги тратили, не считая, по каковой причине в одном из первых же восточных городов нанесли визит в редакцию «Степной правды» и, так подрабатывая, добрались до Самарканда.

Тут им напечататься не удалось… Во всех карманах отыскали тридцать три копейки, но, как в хорошем рыцарском романе, подвернулось благодетельное приключение.

Сверху, с высокого зеленого обрыва донесся резкий крик. Затрещали кусты, и на лужайку к их с Николаем ногам упал молодой узбек. На груди его расплывалось темное пятно - след чьего-то ножа.

«Это он, сволочь… надо скорей!» - произнес молодой узбек на плохом русском языке.

Через пять минут он уже мчался по лабиринту глухих улиц, сжимая в руке записку. А через тридцать стучал в ворота запрятанного за высокими глиняными стенами дома.

В записке раненый предупреждал сестру, что жених, от которого она убежала, ударил его ножом и чтобы сестра никого не впускала в дом до его, брата, возвращения.

Так они с Кондратьевым оказались в самом центре семенной драмы, где новый быт опрокидывал старые обычай, и в отличном доме.

Отвоеванная у нелюбимого жениха невеста замечательно готовила. У девушки «были чудные глаза с тяжелыми, точно накрашенными, ресницами». Она много улыбалась, мало говорила и пела восточные песни. Песни ему не нравились, Николаю, кажется, тоже, и они оба отдавали предпочтение плову…