Гайдар

Звали девушку Шахарзиада. Жизнь в доме Шахарзиады стала настоящей восточной сказкой, но длилась сказка всего три дня. Шахарзиада уехала с братом - он позвал старьевщика и продал ему весь свой чемодан.

С трудом добрались до Полторацка (как тогда назывался Ашхабад), кое-что заработали в «Туркменской искре». И хотя платили им вполне сносно (журналисты почти из центра!), денег едва хватило на погашение мгновенно возникших долгов и самые насущные нужды.

Поняли: в чужой газете на гонораре не проживешь. Местной жизни «принцы» не знали. Каждый день писать не могли. Их брали в грузчики, но нигде, кроме редакций, не платили вперед.

А как дожить до получки?…

Ночевали в садах. Случалось, там их находил и забирал в милицию патруль. Отпускали же, несмотря на документы, лишь к утру, когда появлялось начальство, которое недоумевало: «Почему они вроде как рабкоры, а не стыдятся ночевать в таких местах?»

Отвечали: «…Потому, что это нужно… для впечатлений. В гостинице что? В гостинице все одно и то же. А тут можно наткнуться на что-нибудь интересное».

«Натыкались» чаще, нежели хотели.

В Тифлисе, например, наличного капитала у них оставалось 27 копеек, впереди - двести пятьдесят верст пешего пути через перевал, и «ничего другого больше не было».

Они устроились на вокзале, на нону третьего класса, но их разбудил агент железнодорожной ЧК: «Эй, вы, проваливайте!..» И показал на дверь.

Он вынул документ, в котором была обозначена его профессия, но агента заинтересовал толстый свернутый лист в его записной книжке:

- Что это?

- Это договор, - ответил он, - …это я написал книгу, продал ее и заключил на нее авторский договор…

- А-а, - презрительно протянул агент. - Значит, вы книжный торговец! Нет, нельзя… оставьте помещение…

«Все я знаю, что скажут… - писал он об этом случае в «Фельетоне по поводу», - и все я понимаю сам… Не понимаю только одного: откуда у наших товарищей такая повелительность жеста и такая властность тона и рук?…»

…Положение их с Николаем становилось все бедственнее. Из Полторацка, когда дела еще были вполне сносны, он отправил в Пермь Борису Назаровскому письмо.

«Письмо это пишется, - сообщал он, - на лужайке сквера, где мы валяемся и греемся на солнышке. Настроение у нас превосходное. Ведем бродячий образ жизни, много впечатлений и приключений. В попадающихся городах останавливаемся по причине любознательности, а также и отсутствия денег. Заходим в редакцию, раз-два - и червонец в кармане. Печатают меня весьма охотно, за самый малюсенький фельетон, не торгуясь, дают десятку. «Правда Востока» взяла сразу шесть штук…

Дня через три будут деньги, и мы дальше к Каспийскому морю…»

Письмо было с подтекстом: не сомневался, что Борис не удержится, прочтет всей редакции. Кроме того, еще задолго до прибытия в Тифлис, где им был оказан особенно «теплый» прием, им все уже к черту надоело, хотели обратно в Пермь и в том же письме попросились обратно в «Звезду», рассчитывая на аванс, который позволил бы им вернуться.

Никакого ответа не последовало, как не последовало его ж на отправленную через вполне приличный срок телеграмму.

В очередном письме он еще пробовал показать бравый вид, хотя это не особенно удалось.

«Живем, - сообщал Назаровскому, - мы хорошо, но стали настоящими бродягами. Ночуем когда на вокзале, когда в разваленном доме, а когда и просто на улице… Колька скулит и мечтает о Перми, я бы тоже приехал. Будем ждать ответа еще три дня, если не ответите (а стыдно все-таки), то уедем на Кавказ…»

Будь в Перми Шурка Плеско, не ждали бы денег ни дня. А так пришлось ехать на Кавказ.

В Красноводском порту нанялись грузчиками. Две долгие недели таскали мешки с солью и сушеной рыбой, бочонки с прогорклым маслом и тюки прессованного сена, зарабатывали по рублю двадцать в день. Из этих денег нужно было сколотить еще и на билет, чтобы переехать море, «ибо больше от Красноводска никуда пути нет».

Работали и в трюме. Обливались потом. Мокрая грудь казалась клейкой от мучной пыли, «но отдыхать было некогда».

- Я не могу больше! - пересохшими губами бормотал Николай…

- Ничего, держись, - облизывая губы, отвечал он. - Крепись, Колька, еще день-два.

Возвращаясь домой, «в крохотную комнатушку на окраине города, возле подошвы унылой горы», много думали-гадали, почему все же не пришел ответ, не зная, что в редакции глубокомысленно решили: «Уехали, не считаясь с родной газетой, пусть возвращаются как знают, потом будут лучше ценить постоянную работу». Впрочем, эта «воспитательная» мера относилась преимущественно к нему, поскольку в отношении к Николаю приговор был еще суровее: «Кондратьев… не… особенно нужен…»

Николая, правда, за некоторые странности в редакции не все любили, но сводить личные счеты с ними обоими, возможно, уместнее было бы после их возвращения в Пермь…

С Кондратьевым его сближало то, что оба они были арзамасцами, учились в детстве в одной школе, служили на Тамбовщине в одном полку, и ему, командиру, никогда за Николая не приходилось краснеть.