Гайдзин

Решение, если таковое может быть найдено, должно остаться тайной между нами как врагами – мы всегда ими будем – и как женщинами.

Во-первых, я прошу Вас помочь доктору Хоугу, позволив ему в нужное время осмотреть Вас, чтобы установить, носите Вы ребенка или нет. Разумеется, для подтверждения диагноза можно проконсультироваться с доктором Бебкоттом или любым другим врачом по вашему желанию.

Во-вторых, давайте подождем еще месяц, чтобы быть уверенными, потом мы можем двинуться дальше. К тому времени краткое письменное изложение дела будет полностью составлено и готово для подачи на рассмотрение суда – это не является угрозой, это просто факт. К тому времени сведения нашего знакомого будут запущены в работу, но частично. В настоящий момент я не вижу, как что-то может помешать предложенному им плану. То, что Вы убедили его встретиться со мной, сделало, как уже указывалось выше, меня и Благородный Дом обязанными Вам.

Возможно, к тому времени, с Божьей помощью, для этой неразрешимой ситуации отыщется решение.

Тесс Струан, Гонконг, 30 декабря, 1862.

Разум Анжелики разрывался между счастьем и ужасом, победой и поражением. Так победила она или проиграла? Тесс Струан ничего не обещала, но не помахала ли она оливковой ветвью? Письменное изложение дела? Суд? Свидетельская скамья? Посерев лицом, она вспомнила слова Ская о том, как легко будет противной стороне представить ее распутницей без гроша за душой, дочерью преступника, вытащить на свет другие ужасные, вывернутые наизнанку истины. «Неразрешимая ситуация» и «решение»? Разве это не означало, что она одержала победу, частичную по крайней мере.

«Эдвард! Сегодня вечером или завтра Эдвард скажет мне! И мистер Скай, он умен, он поймет, о боже, я надеюсь, что он поймет».

Она подняла глаза и увидела, что Хоуг наблюдает за ней.

– О! Простите, я совсем забыла… – Она нервно мяла ткань рукава, нога беспокойно постукивала по полу. – О, не хотите ли выпить чего-нибудь, я могу позвонить А Со, я… прошу прощения… я, кажется, не… – Слова выговаривались с трудом, и он уловил ухом эту перемену и спросил себя, не это ли начало того срыва, который он предсказал. Признаки были налицо: пальцы рук и ног двигаются непроизвольно, лицо белое, глаза широко раскрыты, зрачки изменились.

– Что она написала? – спросил он безмятежно.

– Я… Ну, ничего, кроме того, чтобы… чтобы подождать, когда… – Она не договорила и устремила взгляд в пространство.

– Когда – что? – скрывая тревогу, спросил он, чтобы вернуть ее назад.

Но она была целиком захвачена прочитанным. Значит, боевые порядки очерчены. Она знала самое худшее или лучшее. Ее противник сделал первый ход и объявил о своих намерениях. Теперь она могла вступить в сражение. На своих условиях. Тошнота пропала. На ее месте запылал огонь. Мысль о том, что она изложила все гнусное и возможное с такой ледяной холодностью, вызывала в ней ярость – ничего о ней, никакой заботы о ней, никакой, даже самой крошечной уступки за всю любовь, муки, боль по поводу смерти Малкольма, ничего. Ничего. И хуже всего «незаконнорожденный», когда они обвенчались как положено, в соответствии с британским законом… «Меня заверили в этом! Не беспокойся, – кипела она от негодования, – это отпечатано в моей памяти раскаленным клеймом, расплавленной сталью». Она снова посмотрела на Хоуга, мелко дрожа всем телом.

– Она написала, что хочет подождать и чтобы я тоже подождала. Есть неясное… Мне кажется, она говорит, что возможен некий мирный исход, нечто, что разре… – Дрожь прекратилась, когда пришедшее решение смыло ее прочь, и ее голос стал свистящим, шипящим и брызжущим злобой. – Я надеюсь, что все кончится миром, потому что… потому что, клянусь Пресвятой Богоматерью, я вдова Малкольма Струана, и никто, никакой суд, даже ни Тесс Растреклятая Струан не отнимет этого у меня!

Он скрыл свое беспокойство, сказав осторожно: