Галина Волчек как правило вне правил

— И я не понимаю, откуда она что брала, — признается Марк, любивший наблюдать ее на репетициях. — Иногда алогичность ее решений была просто потрясающей. Как это случилось, например, на спектакле «Большевики».

1967 {МОСКВА. ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО. «СОВРЕМЕННИК». СЦЕНА}

Сцену на две части делит ковровая дорожка, положенная от задника к авансцене. Справа — зал заседаний Совета народных комиссаров. Слева — маленькая прихожая, она же предбанник, где сидит Крупская.

Постоянно кто-то входит, выходит или вбегает с криками:

— Товарищи!.. Плохо…

Врачи бросаются в комнату.

— Морфий! Срочно повторить морфий!

— Пульс плохой!

— Левая плевра наполнилась кровью. Абсолютный покой. Накройте его простыней.

— Не надо простыней, это страшно!

— Нет-нет, ничего не говорите, только — жив или убит?

В сценической версии революционной трилогии Михаила Шатрова конца 60-х годов никакой динамики, действия не было. Но надо отдать должное мастерству драматурга — утомительная сама по себе форма дискуссии сохраняла внутреннее напряжение, клиповый монтаж и интригу от начала до конца. От новости о ранении Ленина до сообщения врачей: «Кризис миновал». На сцене, в частности в «Большевиках», велся судьбоносный разговор о России на фоне тяжелораненого вождя мирового пролетариата.

— Вы напрасно кипятитесь, — говорит Свердлов. — Мы все были бы счастливы, если бы нам удалось перепрыгнуть через террор, но революция, я позволю себе вам напомнить, — это не смена правительств, это свержение класса классом и подавление сопротивления свергнутого класса. Есть логика революции, из железных тисков которой еще никому не удавалось выпрыгнуть.

Над «Большевиками» работали в четыре руки, как это часто бывало, Ефремов и Волчек. Но у каждого здесь была своя партия: Ефремов думал, как лучше тему о терроре 18-го года переложить на 37-й год. Волчек же искала художественный способ соединения исторического пласта пьесы с современностью.

На сцене, казалось бы, не происходило ничего особенного. Она была разделена условно на две части: справа — зал заседаний Совета народных комиссаров; левая представляла собой «предбанник», где Крупская. Кто-то постоянно входил, выходил или вбегал с криками:

— Товарищи!.. Плохо…

Врачи бросались в комнату:

— Морфий! Срочно повторить морфий!

— Пульс плохой!

— Левая плевра наполнилась кровью. Абсолютный покой. Накройте его простыней.

— Не надо простыней, это страшно!

— Нет-нет, ничего не говорите, только — жив или убит?

Волчек предложила на авансцену поставить часовых. Не театральных, а из кремлевского караула. Почему? Импульс возник на уровне интуиции, но после появления на авансцене двух солдат из караульной роты все резко менялось. — Часовые каждые десять минут проделывали то, что делали у Мавзолея под бой курантов, — отвесно поднимая ноги в блестящих сапогах, они чеканили шаг.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — Они врывались на сцену именно в смысловых моментах. «Кто за красный террор?»— шло заседание, медленно поднимались руки членов ЦК, и вот когда поднялась самая последняя рука, караул как будто раздавил в этот момент всех собравшихся. Это была вполне осмысленная форма, созвучная и провокационная. И только музыка шагов…

Тем самым был задан ритм спектакля и отбивалась сцена от сцены. Чеканные отбивки «работали» в спектакле живой музыкой, шумом, энергетическим двигателем действия. Менялась атмосфера спектакля. Этот простой на первый взгляд ход придал «Большевикам» что-то такое, на что и не рассчитывали их создатели. В финале, когда деятели революции пели «Интернационал», зрители вставали и нестройным хором подхватывали его.

МИХАИЛ ШАТРОВ, драматург: — Зал пел! И это, заметьте, после августовских событий шестьдесят восьмого года, когда советские войска вошли в Чехословакию, наши танки давили людей и казалось — ну что, кроме ярого протеста, может вызвать в душах людей этот гимн революции?

У каждого из участников эта большевистская история оставила разные ощущения. Драматург Шатров был готов к тому, что пьесу к постановке не разрешат. Режиссеры еще питали какие-то надежды, уповая пройти сквозь цензуру на протырку, как отчаянные безбилетники в «Современник».

Но цензорный комитет — не театр, и шутки с ним были плохи. Рецензия ученых из Института марксизма-ленинизма поставила точный диагноз — «антисоветизм», и этого было достаточно, чтобы на машинописном экземпляре, представленном драматургом в Министерство культуры, появился казенный вердикт: «Запретить к постановке».