Галина Волчек как правило вне правил

В таком виде она не вошла, а буквально ворвалась в комнату. Навстречу ей встал господин серьезной наружности, и по его взгляду она поняла, что он ожидал увидеть другое.

На ступеньках театра «Аллей», Хьюстон

— Я очень устала. Знаю, что вам дали два часа. Давайте не терять времени.

Он задавал вопросы и тут же получал ответы. Она не держала паузы, не пускала многозначительно дым, когда курила. В какой-то момент она остановилась.

— Какая интересная между нами происходит история, — сказала она, хорошенько затянувшись. — Я знаю, что, когда вы сюда летели, вам уже не нравилось все: откуда я приехала, что я буду вам отвечать… А придя сюда, вы увидели меня и поняли, что я не совпадаю с вашим нарисованным фантазией образом. И вы видите, что я это вижу. И я вижу, что вы видите, что я это вижу.

Переводчица перевела спокойно, четко артикулируя каждое слово. Это был спектакль чистой воды. Как говорят в кино: «Он сломался в кадре». Я представляю обескураженное лицо американского журналиста. Его, такого успешного, от одного имени которого дрожит вся Америка, прокатила какая-то русская баба. Их встреча походила на поездку на автомобиле, но на газ жмет она, не позволяя ему изменить скорость, а в самый неподходящий момент давит на тормоза. Очевидно, в этот момент он думал, что хорошо бы не было свидетелей.

— И после этого случая вы будете утверждать, что не режиссируете свою встречу с журналистами?

— Это была абсолютно неподготовленная, непродуманная режиссура, — говорит она. — Как сверхзадачу я понимала одно — надо сломать стереотип и доказать, что не все русские такие, какими их представляют в США.

Результатом встречи американского журналиста Джека Крола и русского режиссера Галины Волчек стала статья в «Ньюс уик» с совершенно неожиданным названием «Лицо ребенка, сексуальный взгляд». Его потрясение получило чисто мужскую оценку — сексуальную. Вот уж о чем в момент встречи Волчек меньше всего думала.

— А впоследствии при общении с журналистами, критиками вы пользовались подобными методами?

— Нет. Я не режиссировала свои контакты с прессой. Когда ко мне приходил человек с определенным взглядом на меня, на «Современник» и я это понимала, на моем лице это никак не отражалось. Поверь, я не притворялась. Я не позволяю себе это делать с рождения.

Стоп! Это очень важная и существенная фраза, которая является ключом ко всему, что происходило и происходит в ее жизни. Не притворяться — это привилегия, которую абсолютно бессознательно она взяла для себя за норму общежития. И она выводит ее в категорию штрафников, действующих на глазах у всех не по правилам.

После спектакля «Эшелон», поставленного в Венгрии

И тем не менее ее отношения с прессой, всем известно, носят болезненный, маниакальный характер, что является предметом нашего давнего спора.

— Бывали случаи, когда я чувствовала негативный настрой приходящих ко мне. Но, отвечая, я так вела этот фехтовальный бой, что в ответах всегда обнаруживала этот конфликт. Даже если мне не задавали вопросов впрямую, то в своих «показаниях» я выводила журналистов на нужные мне вопросы.

К этой теме я еще вернусь, чтобы понять, какова природа конфликта Волчек с «критической массой» и что заставляет ее делать радикальные заявления вроде: «Я не уважаю прессу». И в конце концов — где правда об этом конфликте переходит в болезненную обиду?

А каким было мое самое первое интервью с Галиной Волчек? Я его отлично помню. Оно произвело впечатление нестандартностью ответов по вполне стандартному поводу — Волчек была накануне своего 60-летия. Она смотрела на меня внимательно, пристальнее, чем того требовал дежурный случай. Я тогда не знала, что в этот момент включилась знаменитая волчековская интуиция, позволяющая ей почти безошибочно определять — что за гусь перед ней. Неужели она ее никогда не подвела?

Тогда, в 1993 году, я об этом не думала. А от смущения под прицелом глаз за очками с большими диоптриями спросила:

— А что проще для вас — бросить курить или поставить спектакль?

— Конечно, поставить спектакль, — ответила курильщица с 45-летним стажем и добавила — Вот я своим детям говорю: «Когда умру, воткните мне в рот папироску. Это будет моя правда».

Я тут же прогнала картинку, набежавшую с наглостью тучи: смиренные лица, скорбные физиономии, торжественные речи, венки и траурный марш… Лишь окурок в уголке рта подло ломал устоявшийся образ гражданской панихиды. Я рассмеялась, оценив черный юмор, и поняла, что с этой женщиной, о которой говорят то с придыханием, то со страхом, можно играть по другим правилам. И я двинула в бой своего ферзя, позабыв о разминочных пешках и ходах е2-е4. С ней надо было играть по-крупному.

— Не обижайтесь, Галина Борисовна, но вы, мне кажется, плохой режиссер…

На всю жизнь я запомню, как она дернулась. Но в лице ничего не изменилось, кроме того, что она еще пристальнее взглянула на меня. Затянулась сигаретой. Я изо всех сил держала паузу, чтобы не расколоться.

— Плохой, потому что… Плохо обращаетесь с артистками.