Галинословие

«Лукерья Михайловна, Галя покинула Северную Гавань 25 сентября 7524. Уехала с филармоническим оркестром, в котором работала её сестра. Я бежал за автобусом, а она сидела на последнем сиденье и не смотрела в окно. Смотрела Вика и вела репортаж. Потом я разрисовывал автобусную парковку, и некоторые надписи сохранились до сих пор. Сегодня я ждал окончания концерта того самого оркестра в надежде, что Галя приехала вместе с сестрой. Музыканты сказали, что Виктория перешла в Боммскую оперу, и с ними больше не гастролирует. Три года назад Галя сказала, что все, кого она отвергла, потом даже благодарили её. Она придумала это на ходу – мы шли из деревянного храма, и она пыталась меня отвергнуть. Она боялась, что я влюблюсь, уже видела это и предложила мне бегать за своей знакомой. Я спросил, как она может желать знакомой то, чего сама не желает, и она согласилась, что это некрасиво. В этом признании вся она – только с такой искренней девушкой можно быть счастливым. Настоящие люди свою родину не оставляют, и среди эмигрантов настоящие люди – это исключение. Галя – это исключение, а суды – это вынужденная необходимость, но никак не предательство. Это инициация. Я сам напрашивался на испытания, и Галя дала мне их. Галя будет моей, она и так уже моя. Сакральное никаким способом не отнимется, а Галя для меня сакральна, так что приготовьтесь к долгой осаде!»

Раньше я ещё ориентировался на её отношение к моим выходкам, теперь же я не могу учитывать её чувства – не вижу её и полагаюсь не на саму Галю, а только на своё представление о ней. То, что я считаю безобидным, кажется Гале наглостью. О преступной наглости говорят и суды. Я не люблю наглецов, и не хочу быть одним из них. Между моими поступками и хамством есть разница. Хам получает наслаждение от своих издевательств над людьми, я же не получаю никакого удовольствия от того, что Галю мои поступки тяготят. Я действую не из праздности – Галя нужна мне как воздух, как друг и уже потом как женщина. Как музу её у меня никто не отнимет. Джон Раскин считает, что если чувство может быть воспето поэтом, то оно благородно, а если нет, то низко.

Поступки расцениваются по-разному. Посыл может быть одним, а доноситься совсем по-иному. Это моя личная трагедия. Не потому что я наглец, а потому что для Гали я могу навсегда остаться таковым. Осознание себя в её глазах негодяем только увеличивают мои попытки переубедить её и подстёгивает меня к более активным действиям. Галя думает, что отдалит меня неуважением, но вместо этого только притягивает к себе, и мне её искренне жаль. И себя жаль – не могу уйти негодяем. Она слишком важный человек, чтобы мне было всё равно. Уступить мне кроху внимания с её стороны сто раз легче, чем устраивать эту абсурдную войну. Галя борется за свободу, на которую я не посягал. Может, дело не в свободе, и Галя борется за что-то ещё? Узнать бы, что она защищает, и вопрос разрешится сам собой, а пока вопрос растёт как снежный ком. Не знаю, куда всё приведёт, не знаю, как закончить войну.

Лучше пусть Галя побьёт меня, чем копит подрывающую здоровье ненависть. Я ей могу своё здоровье отдать – пусть передаст мне свои болезни, и я буду носить их за неё. Галя думает, что живёт, но она играет – играет музыку, играет в жизнь, играет в церковь. Её слова о вере неубедительны именно потому, что она играет. Если бы она жила, она бы увидела, что я тоже живу, но она меня не замечает. Она требует, чтобы я прекратил играть, потому что её игра важней, а я ей мешаю. Мешать можно играть, но никак не жить. Мешать можно притворяться. Галя плачет:

– Да исчезните вы, наконец!

Но слёзы не работают, и она пробует другие средства: