Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

«Французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом».

Шишков же уловил в этих высказываниях «опасный душок» тех идей французских просветителей, которые привели их родину к революции. Он возмущался: «Итак, желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, то есть сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными?» В 1811 году такие слова вполне можно было расценивать как донос. Карами со стороны правительства он вряд ли бы грозил, но мог испортить Карамзину и его сторонникам репутацию в свете, а светская публика была одновременно и читающей публикой, подписывающейся на журналы, покупающей книги. В других своих полемических статьях Шишков бросается еще более тяжелыми обвинениями: в журналах печатаются сочинения, «в которых от заблуждения ли ума или от повреждения сердца, столько же иногда не щадится нравственность, сколько и рассудок», а отделение русского языка от славянского преследует цель «ум и сердце каждого отвлечь от нравоучительных духовных книг, отвратить от слов, от языка, от разума оных, и привязать к одним светским писаниям, где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности, что совлеченная единожды с прямого пути она непременно должна попасть в оные. Какое намерение полагать можно в старании удалить нынешний язык наш от языка древнего, как не то, чтобы язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей!»

Но Карамзин и его последователи вовсе не хотели перевернуть «пирамиду Ломоносова», не собирались рекомендовать литераторам слова, которые Ломоносов отнес к «низкому стилю». Нет, их язык скорее можно было описать как триумф ломоносовского «среднего стиля», недаром дружеские послания, эклоги и элегии были их излюбленными стихотворными формами, а к одам они прибегали очень редко в по-настоящему подобающих случаях, таких, как знаменитый лицейский переводной экзамен, на котором юный Пушкин читал в присутствии Державина оду «Воспоминания в Царском селе». Еще один пример – ода самого Карамзина «Его императорскому величеству, Александру I, Самодержцу Всероссийскому, на восшествие Его на престол». Обе эти оды выдержаны в безукоризненном высоком стиле, но злоупотребление им, по мнению карамзинистов, наносило литературе серьезный вред.

Позже уже взрослый Пушкин напишет в «Евгении Онегине»:

Но тише! Слышишь? Критик строгий

Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий,
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
– Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? – Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа,
Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено…»
– Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не все ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
«Чужого толка» хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей? —
«Но все в элегии ничтожно;
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна…» Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу:
Два века ссорить не хочу.

И далее:

Поклонник славы и свободы,

В волненье бурных дум своих,
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.

Ольга – гораздо менее взыскательная читательница, чем Татьяна, но и Татьяна, несомненно, предпочла бы оде элегию.

* * *

Благодаря карамзинистам в русском языке появились такие слова, как «влюбленность», «вольнодумство», «всеобъемлющий», «достопримечательность», «личность», «нечистоплотность», «остроумец», «ответственность», «первоклассный», «полуголодный», «промышленность», «рассудительность», «сосредоточить», «усовершенствовать» и др.