Гамбит Королевы

— Да, — негромко соглашается Мария, сжимая пальцами переносицу.

— У вас болит голова? Я могу приготовить лекарство, — предлагает Екатерина, нежно касаясь ее лба.

Мария со вздохом выпрямляется.

— Нет-нет, микстур у меня более чем достаточно.

— Позвольте помассировать вам виски, это облегчит боль.

Мария кивает, и Екатерина принимается осторожно массировать ей виски круговыми движениями. Под тонкой, как пергамент, кожей разбегаются дорожки голубых вен. Мария закрывает глаза и утыкается лбом Екатерине в живот.

— Известие о кончине лорда Латимера опечалило меня. Я искренне сожалею.

— Вы очень добры, миледи.

— Тем не менее, Екатерина, вскоре вы должны вернуться ко двору! Мне нужны друзья. Сейчас я могу полностью доверять только вашей сестре и Сюзанне. Я хочу, чтобы меня окружали дамы, которых я знаю, а большинство из тех, кто толпится в моих покоях, мне незнакомы. С вами же у нас был общий наставник, а ваша матушка служила моей. Вы мне почти как сестра!

Как, должно быть, Марии одиноко! Ей давно пора сочетаться браком с каким-нибудь прекрасным заморским принцем, нарожать ему наследников и дать Англии надежного союзника. Вместо этого ее гоняют из одного отдаленного владения в другое, то приближают, то отдаляют, то признают, то объявляют незаконнорожденной… Никто не представляет, что с ней делать, и меньше всего ее отец.

— Вы еще придерживаетесь истинной веры? — спрашивает Мария едва слышным шепотом, хотя в спальне нет никого, кроме Маргариты, которая смущенно прячется у Екатерины за спиной. — Я знаю, что ваш брат, сестра и ее супруг — сторонники реформы, однако вы долго были замужем за северным лордом, а на севере крепко держатся за старую веру.

— Я верую так же, как король, — осторожно отвечает Екатерина. Как обстоят дела с верой на севере, она знает слишком хорошо и до сих пор не может забыть грубых рук Мергатройда и запаха его немытого тела.

— Так же, как мой отец… — повторяет Мария. — В душе он все еще католик, хоть и порвал с Римом. Ведь правда, Екатерина?

Та едва слышит — перед глазами у нее стоит страшный мертвый взгляд несчастного младенца, напоминающий о его бесчестном происхождении. Взяв себя в руки, Екатерина отвечает:

— Да, миледи, вопросы веры утратили былую ясность.

Ей ненавистна собственная уклончивость; она понимает, что ничем не лучше остальных вероломных придворных, однако сказать прямо, насколько близка ей новая вера, — значит разочаровать Марию, а у той вся жизнь — череда разочарований, и Екатерина не хочет прибавлять к ним еще одно, даже если ради этого приходится скрывать правду.

— А жаль, а жаль… — бормочет Мария, рассеянно пощелкивая четками. — Что ж… Это, стало быть, ваша падчерица?

— Да, миледи. Позвольте представить вам Маргариту Невилл.

Маргарита делает неуверенный шаг вперед и приседает в глубоком реверансе.

— Подходите ближе, Маргарита, садитесь. — Мария указывает на скамеечку рядом с собой. — Сколько вам лет?

— Семнадцать, миледи.

— Семнадцать! У вас уже наверняка есть жених?

— Был, миледи, однако скончался.

Ответить так ей велела Екатерина. Не стоит упоминать, что жених Маргариты был повешен в числе прочих участников Благодатного паломничества.

— Значит, мы подыщем замену! — И не замечая, как побледнела Маргарита, Мария продолжает: — Помогите вашей мачехе меня одеть.

* * *

Месса длится целую вечность. Маргарита нетерпеливо ерзает, а Екатерина погружается в воспоминания о дерзком взгляде Сеймура, о его необычных глазах цвета барвинка. Эти мысли беспокоят ее, заставляют напрягаться всем телом, и она силой принуждает себя думать о нелепом страусином пере, о хвастливости и несдержанности Сеймура — только так удается вновь сосредоточиться на мессе.

Хрупкая леди Мария едва удерживает на руках малышку, которая, в отличие от нее, пышет здоровьем и оглашает своды громкими рыданиями, способными отпугнуть самого дьявола. Мессу проводит епископ Гардинер. Его круглое оплывшее лицо словно вылеплено из воска. Епископ говорит подчеркнуто медленно, коверкая латинские слова, а Екатерина представляет, как он запугивал ее сестру на допросе, и думает о вывихнутом пальце мальчика-певчего. В последние годы Гардинер подбирался к королю все ближе, и теперь тот прислушивается к нему не меньше, чем к архиепископу.

Новорожденная девочка, покрасневшая от криков, умолкает только после окропления святой водой, словно из нее изгнали дьявола, и Гардинер самодовольно улыбается, будто сделал это лично, а не с божьей помощью.

Король на крестинах не присутствует, и лицо Ризли, похожее на мордочку хорька, выражает явное беспокойство. Он без конца шмыгает носом, бросает тревожные взгляды на дверь и рассеянно похрустывает суставами пальцев в такт монотонному голосу епископа. Глядя на Ризли, трудно поверить, что это действительно лорд-хранитель Малой печати, который, по слухам, на пару с Гардинером держит в подчинении всю страну.