Гамбит Смерти

…Моросящий дождь заставил искать укрытия. Беседка, увитая темно-зеленым плющом, манила запущенностью. Я осторожно глянул внутрь. Тихие-то мы тихие, а вдруг?

Одинокая фигура шевельнулась в плетеном креслице.

— Не потревожил? — спросил я.

— Чего уж там, — приветливо кивнул он. Бесформенная больничная пижама не могла скрыть худобы. На коленях — раскрытый блокнот. — У вас ручки не найдется?

— Нет.

Дождь брызгал на коротко стриженые газоны.

— Незадача, — он озабоченно защелкал языком и с ожесточением зацарапал шариковой ручкой по бумаге. — Не пишет, совсем не пишет, — он порывисто встал, подошел к выходу, выглянул.

— Дождик славный, грибы пойдут, — я попытался завязать спокойную беседу.

— Боюсь, погода нелетная, — он вглядывался в беспросветную пелену туч. — Мне нужно отправить письмо авиапочтой. Обязательно сегодня. Обычной не могу. После гибели «Титаника» не доверяю я пароходам. А какой ход пропал!

— Ход? — некстати удивился я. Нашел место для удивлений — в психиатрической лечебнице. Ну ладно, в лаборатории патологии мозга, если угодно. Сути это не меняет.

— Тихо! — он перешел на шепот. — Могут подслушать! Я играю матч с Джеймсом Робертом Фишером на звание чемпиона мира по переписке! И если срочно не отправлю ход, у меня будет просрочка, поражение — в абсолютно выигранной позиции! Теперь вы понимаете, как необходима ручка. О! Есть способ! — он подобрал на полу спичку, чиркнул об обложку блокнота, поднес к пламени острие ручки. — Сейчас распишется!

— Николай Егорович, Николай Егорович! — Санитары шли по саду, заглядывая под мокрые кусты. Собеседник скривился:

— Прихвостни Фишера! Помешать хотят! Не выйдет! — и он отчаянно попытался начертать что-то в блокноте.

— Не пишет! Не пишет! — он со злобою уставился на ручку и вдруг резко, твердо воткнул ее острием в собственный глаз. — Получай, скотина!

Вбежавшие санитары подхватили его под руки и, не обращая на меня внимание, поволокли под ливень.

— Я! Я — чемпион мира! Мне нет равных! — кричал больной, задирая к небу лицо с торчащей из глазницы шариковой ручкой.

То, что я принял за блокнот, лежало на дощатом полу беседки — небольшая книжечка в мягкой обложке. Я поднял ее. «Этюд глазами гроссмейстера» господина Надераишвили. Опасное чтиво. Я сунул книжку в карман курточки. Здесь очень долгие вечера…

…Соперник сидел, обхватив голову руками, то ли оберегая ее от распиравшей изнутри мысли, то ли пытаясь эту мысль выдавить. Наконец, он остановил часы.

Не он первый. Пустые столики зияли в зале, словно первые воронки Черной бомбежки.

На эстраде — кумачовый плацдарм. Независимые наблюдатели, надежа и опора.

Я протянул бланки партии. Судья рассеянно улыбнулся, покивал головой и полез в папку. Взор его ясно говорил: «Какой Денисов? Почему — Денисов?» — и, вслух:

— Жеребьевка завтра в десять утра, — ему жаль было расходовать чернила на мою шальную единичку.

Я покинул зал. Половина восьмого. Буфет с надписью на дверях: «Исключительно для участников турнира» — по-русски, немецки и английски.

Полезно быстро играть: людей мало, бутербродов много. Кета по цене кита — для людей с хорошей памятью. Ну её… Салатик «Оливье», бутерброды с воронежским окороком в пику напрочь забытому премьеру Рыжкову, стакан томатного сока и — в уголок зала, опять за колонну. Заколонный синдром просто.

Люди постепенно перетекали из турнирного зала сюда, спеша восполнить затраченные силы — не остывшие от перипетий борьбы, розовые, бодрые «вампиры» и бледные, с мелко подрагивающими руками «кормильцы». У «вампиров» аппетит побольше.

Я покачал в руке стакан. И сок нынче другой — без осеннего солнца, без легкой грусти по ушедшему году, так — малокалорийный напиток.

Шумно становится. Прекрасный пол появился. Где мои семнадцать лет…

Умеренно упитанная блондинка шла с подносиком по залу, выглядывая местечко для посадки.

Я прикинул свои шансы. Неплохие: кругом сидят сам-три, четыре, а я — как перс, потерявший букву «т».

Угадал — блондинка ближе и ближе, ресницы вскидываются и темно-голубые, лишенные защитного озонового слоя глаза смотрят на меня.

— Beg your pardon, — я едва разошелся с ней в узком проходе. Свой переход на архаичный английский я отнес на счет чрезмерного волнения, и лишь на выходе из буфета дошло: на карточке, болтавшейся на шее, выведено: «Элис Маклин, Великобритания». Язык и на сей раз опередил мысль.

Ходу, ходу! Иначе сердце не выдержит избытка положительных эмоций.

По лестнице — широкой, парадной, — я спустился в фойе. Редкие любители вяло переходили от монитора к монитору. В углу, вокруг книжного развала, народу погуще. Листают, разглядывают. Даже покупают. Прицениться?

Я подошел к прилавку. Три квадратных метра шахматной литературы. И, рядом — «Камасутра», издание, переработанное и дополненное. Берут активно, жадно. Провинция.

Привидением бродил я по дворцу культуры, скромным вечерним привидением, которого обыватели не только не пугаются, а, напротив, жалеют, относя бледность и худобу на дороговизну продуктов питания.