Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Не опоздать бы. Успеть рассказать о тех встречах, которые оказались так важны для моего лирического героя. Понятно, почему они важны. Все, про кого он вспоминает, светлые люди. Пастернак написал: «И чем случайней, тем вернее, стихи слагаются навзрыд». Вот ключик к моему сутулому домику в старинном городе. Или в прибалтийской деревне. Не знаю, правда, в каком веке все происходит. Время и пространство сгустились. Под окнами у меня есть метров десять земли. В мае я там сажаю рассаду огурцов, чтобы в июле срывать с грядки колючий и зеленый «снарядик», похожий на маленькую «торпеду» лета. И обтирать его майкой-«алкоголичкой». И грызть. Цветаева написала: «Мне и поныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть». Мне же хочется грызть пупырчатый огурец с грядки. А потом, однажды, появилась она, красивая и веселая. Не Цветаева. Она любит носить длинные юбки, она их называет в пол. И она придумывает свои слова и словечки. «Ядра – чистый изумруд» произносит как «я – дрочистый изумруд» и смотрит с прищуром. Она называет себя лавиной. Лавина может возникнуть от случайно скатившегося камешка. Даже от эха в горах возникает лавина. Конечно же, эхо будет долгим. Она еще не уехала на Острова Зеленого Мыса. Она что-то напевает утром, как напевала Анна в стихотворении Самойлова «Пестель, поэт и Анна». Она вообще любит петь. И пританцовывает. И прикапывает рядом с огурцами цветочки с трехцветными лепестками. Цветы пробиваются даже сквозь швы плитки на дорожках и озорно топорщат свои чубчики. Цветочки называются анютины глазки. По-научному «виола» – трехцветная фиалка. А она называет их шурками. Она единственная спасает меня от распада. Распадом я называю обстоятельства, которые не зависят от уровня сахара в крови, высокого давления или пролапса митрального клапана. Мне ставили такой диагноз. Она что-то знает про наше с ней долгое эхо. Неужели я проживу с ней до конца жизни?

…Однажды на грядке вырос арбуз! Она по весне приткнула два зеленых ростка в теплице. Образовалась какая-то каша из зубчатых листьев и гибких усов с желтыми цветочками. И в зеленой каше вырос полосатый арбуз! Сначала он был с голову теленка. Потом с голову коровы. И продолжал расти… Люди с дальних хуторов приезжали посмотреть на чудо земледелия. Они ловили своих шпротов и не подозревали, что в дюнах могут вырасти такие арбузы. Так приходит слава. Она приходит совсем не по той тропе, где ты уже насторожил десяток капканов и нарыл ловчих ям, прикрыв их ветками орешника.

Когда мне было за сорок, я издал первую книжицу. Размером с ладонь. Почти такую же, как в пятом классе – из школьной тетради. В стране уже перестали читать. Про тексты Достоевского студенты говорили «плесень». Юные корреспонденты из студии «Новый фейерверк» в школьных дневниках вместо «Тургенев» писали: «Тургеня». Еще в детстве я почему-то решил, что стану писателем и моряком одновременно. Бывали же писатели-моряки? Герман Мелвилл, он написал «Моби Дика». Пикуль, Конецкий, Новиков-Прибой… Астафьев в Овсянке сказал мне: «Хватить гулеванить и орать песни у костра. Садись за письменный стол». Он добавил кое-что еще. Виктор Петрович виртуозно владел народным языком. Но тут я не знаю, имею ли право цитировать классика, манера речи которого не всегда казалась стерильной. Впрочем, была – не была! Астафьев сказал: «Шурка! Дай жопе сена! Главное в творчестве – железная задница. Ну… еще талант, конечно. И немного удачи. Чтобы писать – надо писать». Совсем немного. Присланную повесть «Золотой Жук», исповедальную, как и у многих начинающих, прозу он, в принципе, одобрил. Но рекомендовал переписать. Он же предложил изменить название. Не «Золотой Жук», а «Жук Золотой». Повесть с замечаниями Астафьева была забыта в такси Медведковского таксопарка. На следующее утро не нашлось ни листочка. Через тридцать лет «Жук» написан заново. Уже не повесть, а роман. Номинант премии «Русский Букер», вошел в лонг-лист под номером тринадцать. Сразу за книгой блистательного Ираклия Квирикадзе. Из ста двадцати четырех претендентов. Писатель не должен сидеть в своем подвале без света, без рюмки с устатку и без биографии. И нюхать фиалку трехцветную. Необязательно ходить в оленеводы. Или работать, как Цой, кочегаром. Но опять вопрос! Почему роман вошел в лонг-лист не под номером двенадцать или четырнадцать? Обязательно тринадцать. И понятно, почему книга не дошла до шорт-листа. А требовалось всего ничего – немного удачи.