Гамлет

А вот латинизированные имена с окончанием «us» для автора «Гамлета» — знак общеевропейской цивилизации. Латынь в шекспировские времена была тем, чем для нашего века стал английский. И стражник «Марцеллус» — хоть и швейцарец, но не итальянец.

Горацио — такой же итальянский швейцарец, как его приятели-стражники Франциско и Бернардо. Сюда же следует отнести и шпиона Рейнальдо, и начальника канцелярии Клавдия — Клавдио.

Обратим внимание на этот ряд: стражники, шпионы, канцелярские крысы. Он не слишком политкорректен, но в средневековой Европе швейцарцев ненавидели, ибо именно они были профессиональными наемниками при дворах монархов. (Русское «швейцар» — это первоначально именно об охраннике-швейцарце.)

Традиционно швейцарские наемники были выходцами из Немецкой Швейцарии. Почему же у троих из четырех (включая Горацио) в пьесе Шекспира «итальянские» имена? Надо думать, потому, что в 1587 г. шесть католических кантонов Швейцарии заключили сепаратный «дружеский союз» с Филиппом II Испанским. И если бы не гибель «Непобедимой Армады», католический реванш на кончике копий католиков-швейцарцев (прежде всего итальянского происхождения) мог дотянуться и до Англии.

«Пра-Гамлет» создавался и впервые был поставлен в Лондоне именно в это время, то есть еще до окончания Англо-Испанской войны. И у соплеменников Шекспира есть все основания опасаться коварства именно итало-швейцарцев, ведь Швейцария стала плацдармом католицизма в Центральной Европе, и союз ее с Испанией и Папой Римским мог привести к всеевропейской войне, реставрации католицизма в странах Центральной и Северной Европы и переделу карты Европы.

Только в последней сцене трагедии Горацио говорит, что он «больше древний римлянин, чем датчанин». Перед нами случай, в котором работают и «расчлененная информация», и «своя цитата», ведь устами Горацио Шекспир делает отсылку к собственному «Юлию Цезарю».

В год рождения Кромвеля (1599 г.) работая над второй (или уже третьей) редакцией пьесы, Шекспир угадал грядущее. И потому Гамлет говорит, мол, признаюсь тебе, Горацио, уже года три я замечаю, что носок крестьянина стал натирать пятку дворянина. Дело идет к краху привычного мироустройства. Вновь обратимся к истории Англии: в 1596 г. крестьянские волнения прокатились по Оксфордширу и начались голодные бунты в городах и селах Кента, а также в Восточной и Западной Англии. (На основании этого мы можем заключить, что поставленный в сезон 1600/1601 гг. «Гамлет» писался в 1599 г., то есть на самом пике эсхатологических ожиданий, традиционных в Средневековье для конца любого столетия».)

Горацио — герой новейшего времени, уже наступающего по всем фронтам и потому натирающего изнеженную пятку старой монархической Европы.

«Эпоха вывихнула сустав». На смену фанатикам пришли новые люди — политики, функционеры.

Так автор «Слова о полку Игореве» тоже пророчил гибель Киевской Руси, описывая свои «изнаночные времена». («На ничь ся годины обратиша» Д. С. Лихачев переводил как «наизнанку времена обратились».) Так все и случится: от Каялы до Калки — те же сорок лет, что от «Гамлета» до Кромвеля.

Горацио занимает Шекспира, открывшего то, что Бердяев потом назовет «кризисом гуманизма». Еще три века до коммунизма и фашизма, почти два до Робеспьера, но Кромвель уже бьет пятками в материнском чреве.

И закономерно, что люди посткромвелевской эпохи не захотели узнать в Горацио того, кто им был показан и прямо назван по имени. И мы, живущие в той же историко-гуманитарной парадигме, тоже не хотим верить, что современным миром правят те же Горацио — политиканы и мафиози. Они и убивают-то не так, как убивали Каин и Клавдий.

Ничего личного. Только бизнес.

Или, как пел Андрей Миронов в «Обыкновенном чуде»: «По обстоятельствам, а не со зла…»

Мы не разглядели эпической мощи человека-функции, хотя две тысячи лет назад нас и предупредили об Антихристе, который и похож на Христа, и слова станет говорить правильные, но будет «горд, уныл и сребролюбив».

Четыреста лет назад о том же пытался сказать человечеству автор «Гамлета». Уже первый монолог Горацио — пародия. Не понимая этого, Михаил Морозов стремится пригладить речь Горацио и перевести пародийно-канцелярский монолог в «книжный» и «юридический». Но это исполнить практически невозможно, поскольку смеховая структура оказывается сильней благих намерений переводчика: