Ган Исландец

— Благодарю, дитя мое; по крайней мр ты наслдуешь мою ненависть къ нимъ, если не можешь наслдовать почестей и богатства, отнятыхъ ими. Слушай: они лишили твоего стараго отца сана и знатности, взведя на эшафотъ, они бросили меня въ темницу, подвергнувъ мучительной пытк, какъ бы для того, чтобы запятнать меня позоромъ. Гнусные люди! Мн обязаны они могуществомъ, которымъ задавили меня! О! Да услышатъ меня силы небесныя и земныя, да будутъ прокляты мои враги и все ихъ потомство!

Онъ помолчалъ минуту, затмъ обнявъ бдную, испуганную его проклятiями девушку, сказалъ:

— Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мн, какимъ образомъ ты оказалась прозорливе меня? Какимъ образомъ открыла ты, что этотъ измнникъ носитъ самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное въ глубин моего сердца? Какимъ образомъ провдала ты эту тайну?

Она собиралась съ силами, чтобы отвтить, какъ вдругъ дверь отворилась.

Какой то человкъ въ черной одежд, съ жезломъ изъ чернаго дерева въ рукахъ, съ стальной цпью на ше, показался на порог двери, окруженный алебардщиками, тоже одтыми въ черное.

— Что теб нужно? — спросилъ узникъ съ досадой и удивленіемъ.

Незнакомецъ, не отвчая на вопросъ и не смотря на Шумахера, развернулъ длинный пергаментъ съ зеленой восковой печатью на шелковыхъ шнуркахъ и прочелъ громко.

— «Именемъ его величества, всемилостивйшаго повелителя и государя нашего, короля Христіерна!

Повелваемъ Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крпости, и дочери его слдовать за подателемъ сего указа.»

Шумахеръ повторилъ свой вопросъ:

— Что теб нужно отъ меня?

Незнакомецъ невозмутимо принялся снова читать королевскій указъ.

— Довольно, — сказалъ старикъ.

Онъ всталъ и сдлалъ знакъ изумленной и испуганной Этели идти съ нимъ за этимъ мрачнымъ конвоемъ.

XLI

Настала ночь; холодный втеръ завывалъ вокругъ Проклятой Башни, и двери развалинъ Виглы шатались на петляхъ, какъ будто одна рука разомъ толкала ихъ.

Суровые обитатели башни, палачъ съ своей семьей, собрались у очага, разведеннаго посреди залы нижняго жилья. Красноватый мерцающій свтъ огня освщалъ ихъ мрачныя лица и красную одежду. Въ чертахъ дтей было что то свирпое, какъ смхъ родителя, и угрюмое какъ взоръ ихъ матери.

И дти, и Бехлія смотрли на Оругикса, повидимому отдыхавшаго на деревянной скамь; его запыленныя ноги показывали, что онъ только что вернулся издалека.

— Слушайте, жена и дти! Не съ дурными встями пришелъ я къ вамъ посл двухдневной отлучки. Пусть я разучусь затягивать мертвую петлю, пусть разучусь владть топоромъ, если раньше мсяца не сдлаюсь королевскимъ палачомъ. Радуйтесь, волчата, быть можетъ отецъ оставитъ вамъ въ наслдство копенгагенскій эшафотъ.

— Въ чемъ дло, Николь? — спросила Бехлія.

— Радуйся и ты, старая цыганка, — продолжалъ Николь съ грубымъ хохотомъ, — ты можешь купить себ синее стеклянное ожерелье и украсить имъ твою шею, похожую на горло задушеннаго аиста. Нашему браку скоро выйдетъ срокъ; но черезъ мсяцъ, увидвъ меня палачомъ обоихъ королевствъ, наврно ты не откажешься распить со мной еще кружку.

— Въ чемъ дло, въ чемъ дло? — кричали дти, изъ которыхъ старшій игралъ съ окровавленной деревянной кобылой, младшій же забавлялся, ощипывая перья съ живой маленькой птички, вынутой имъ изъ гнзда.

— Что случилось, дтки?.. Задуши птичку, Гаспаръ, она пищитъ, словно тупая пила. Къ чему безполезная жестокость. Задуши ее. Что случилось? Да ничего особеннаго, за исключеніемъ разв того, что дней черезъ восемь бывшій канцлеръ Шумахеръ, мункгольмскій узникъ, съ которымъ я уже встрчался въ Копенгаген, и знаменитый исландскій разбойникъ Ганъ изъ Клипстадуры, быть можетъ оба разомъ попадутъ въ мои лапы.

Въ тусклыхъ глазахъ Бехліи мелькнуло выраженіе удивленія и любопытства.

— Шумахеръ! Ганъ Исландецъ! Что это значитъ, Николь?

— А вотъ что. Вчера утромъ я встртилъ по дорог въ Сконгенъ на Ордальскомъ мосту полкъ мункгольмскихъ стрлковъ, съ побдоноснымъ видомъ возвращавшихся въ Дронтгеймъ. Я спросилъ одного изъ солдатъ, который удостоилъ меня отвтомъ, должно быть не зная отчего красны мой плащъ и повозка. Я узналъ, что стрлки возвращаются изъ ущельевъ Чернаго Столба, гд разбили на голову шайку разбойниковъ, то есть возмутившихся рудокоповъ. Видишь ли, Бехлія, эти бунтовщики подъ предводительствомъ Гана Исландца возстали за Шумахера и такимъ образомъ перваго будутъ судить за возмущеніе противъ королевской власти, а втораго за измну. Само собою разумется, оба господина попадутъ или на вислицу, или на плаху. Такъ вотъ, только эти дв славныя казни принесутъ мн по меньшей мр по пятнадцати дукатовъ за каждую, не говоря уже о другихъ мене важныхъ…

— Да правда ли это! — перебила Бехлiя, — Неужели Ганъ Исландецъ схваченъ?