Ган Исландец

— Онъ повторилъ мн это три раза; при томъ интересы господина Фредерика вполн отвчаютъ интересамъ вашего сіятельства.

Этотъ послдній доводъ окончательно успокоилъ графа.

— А! — вскричалъ онъ: — Я догадываюсь въ чемъ дло. По прибытіи въ Дронтгеймъ, барону захотлось прогуляться по заливу, а слуг показалось, что онъ отправился въ Мункгольмъ. Въ самомъ дл, что ему тамъ длать? Какъ глупо было съ моей стороны такъ встревожиться. Напротивъ, эта непочтительность моего будущаго зятя относительно стараго Левина доказываетъ, что дружба ихъ совсмъ не такъ сильна, какъ я опасался. Врите ли, любезный Мусдемонъ, — продолжалъ графъ, улыбаясь: — я ужъ вообразилъ себ, что Орденеръ влюбился въ Этель Шумахеръ, и на этой поздк въ Мункгольмъ построилъ цлую любовную интригу. Но, благодаря Богу, Орденеръ не такъ сумасброденъ, какъ я… Кстати, мой милый, что сдлалъ Фредерикъ съ этой юной Данаей.

Относительно Этели Шумахеръ Мусдемонъ вполн раздлялъ опасенiя своего патрона, и хотя боролся съ ними, однако не могъ такъ легко ихъ преодолть. Однако примтивъ веселое настроеніе графа, онъ не хотлъ тревожить боле его безпечность, а напротивъ постарался усилить ее въ немъ, зная какъ выгодно для фаворита поддержать милостивое расположеніе вельможи.

— Высокородный графъ, вашему сыну не повезло съ дочерью Шумахера; но, кажется, другому боле посчастливилось.

Графъ съ живостью прервалъ его.

— Другому! Кому же?

— Не знаю, какой то мужикъ или вассалъ.

— Да врно-ли? — вскричалъ графъ, суровая и мрачная наружность котораго просіяла отъ радости.

— Господинъ Фредерикъ заврилъ въ этомъ меня и благородную графиню.

Графъ поднялся и сталъ расхаживать по комнат, потирая себ руки.

— Мусдемонъ, любезный Мусдемонъ, еще одно усиліе и мы достигнемъ цли. Отпрыскъ дерева засохъ, намъ остается лишь срубить самый стволъ. Нтъ ли еще какихъ новостей.

— Диспольсенъ убитъ.

Физіономiя графа окончательно просвтлла.

— А! Посмотрите, мы станемъ одерживать одну побду за другой! Были при немъ бумаги? Въ особенности желзная шкатулка?

— Съ прискорбіемъ вынужденъ сообщить вашему сіятельству, что не наши клевреты покончили съ нимъ. Онъ былъ убитъ и ограбленъ на Урхтальскихъ берегахъ; и это преступленіе приписываютъ Гану Исландцу.

— Гану Исландцу! — повторилъ графъ, лицо котораго омрачилось: — Какъ! Этому знаменитому разбойнику, котораго мы хотли поставить во глав возмущенія!

— Ему, ваше сіятельство. Но посл того, что я узналъ о немъ, я опасаюсь, что намъ не легко будетъ розыскать его. Я на всякій случай уже подыскалъ предводителя, который приметъ его имя и въ состояніи будетъ замнить Гана Исландца. Это одичалый горецъ, высокій и крпкій какъ дубъ, свирпый и отважный какъ волкъ снговыхъ пустынь. Врядъ ли, чтобы этотъ грозный гигантъ не былъ похожъ на Гана.

— Такъ Ганъ Исландецъ высокаго роста? — спросилъ графъ.

— Такъ по крайней мр описываютъ его, ваше сіятельство.

— Я всегда изумлялся, любезный Мусдемонъ, искусству, съ какимъ вы все устраиваете. Когда же вспыхнетъ возстаніе?

— О! Въ самомъ непродолжительномъ времени, ваше сіятельство; быть можетъ даже въ эту минуту. Рудокопы давно уже тяготятся королевской опекой и съ радостью примутъ мысль о возстаніи. Мятежъ вспыхнетъ въ Гульдбрансгал, распространится на Зундъ-Моёръ, захватитъ Конгсбергъ. Въ три дня можно поднять на ноги дв тысячи рудокоповъ; возмущеніе будетъ поднято именемъ Шумахера; отъ его имени дйствуютъ повсюду наши эмиссары. Противъ мятежниковъ мы двинемъ южные резервы, гарнизоны Дронтгейма и Сконгена, а вы явитесь какъ разъ во время, чтобы подавить бунтъ, окажете новую, отмнную услугу королю и освободите его отъ столь опаснаго для трона Шумахера.

Вотъ на какомъ несокрушимомъ основаніи воздвигнется зданіе, которое увнчаетъ бракъ высокородной двицы Ульрики съ барономъ Торвикомъ.

Интимный разговоръ двухъ злодевъ никогда не бываетъ продолжителенъ, такъ какъ то, что остается въ нихъ человческаго быстро ужасаетъ адскую сторону ихъ натуры. Когда дв извращенныхъ души открываются другъ другу во всей ихъ безстыдной нагот, взаимное безобразіе возмущаетъ ихъ. Преступленіе приходитъ въ ужасъ отъ преступленія, и два злодя, съ цинизмомъ сообщая другъ другу глазъ на глазъ свои страсти, удовольствія, выгоды, представляютъ одинъ для другаго страшное заркало. Ихъ собственная низость срамитъ ихъ въ другомъ; ихъ смущаетъ ихъ собственная гордость, страшитъ ихъ собственное ничтожество, и они не пытаются бжать, не пытаются не признавать себя въ имъ подобномъ, такъ какъ ихъ ненавистная связь, ихъ ужасающее подобіе, ихъ гнусное сходство неустанно пробуждаетъ въ нихъ голосъ, неутомимо твердящiй о томъ ихъ истомленному слуху. Какъ бы не былъ секретенъ ихъ разговоръ, онъ всегда иметъ двухъ неумолимыхъ свидтелей: Бога, котораго они не видятъ и совсть, которая даетъ имъ себя чувствовать.