Гапландия

— Что за дела? — спросил Кассин, когда за Петерсом закрылась дверь.

— Объясни, что к чему? — добавил Хельмут, освобождая место для Анатольича.

Что тут объяснять? Устал. Лишних проблем не хочу. Достало все.

— А я понимаю, — сказал Кассин.

— Бабенка? — догадался Брух.

— Не хочет вдову впутывать, выводит ее. Герой же ж! Как до сих пор Корифеем не стал?

— Может так оно и лучше, Анатольич? — Бруху было по уху. — Петкович и так плотно присядет. А документы просто нашлись при обыске. Машина госпромовская, так что железно. Показания тех козлов из фуры… нормально.

Я их слушаю и думаю, что Анна, Анечка не должна мараться в этой грязи. Если бы я знал! Если знать о теракте и его пресечении, никогда бы не стал искать эту папку. А так — Аня в деле. В их уголовном деле. В политическом. Уехать бы ей… нам. Не знаю. Как же все это мерзко! Ведь эти бравые стражи порядка не войну предотвращают! Я это понял по многим обмолвкам. Они атакуют своих конкурентов. Тупая борьба за власть.

— Откровенно говоря, — после раздумий сказал следователь. — Кольцова-Смит особо и не нужна. К тому же ж не надежная она. Алек! Пусть так. Воркуйте, голубки.

— Я тогда пойду?

Уйти не получилось. Без стука в кабинет зашел еще один старый знакомый, консьерж Пригорин. Он быстро огляделся, высунул голову в коридор и крикнул кому-то: «Здесь». В дверях солидно появился средних лет человек, матрично завернутый в кожаный плащ.

— Цензурный комитет, — представился он и достал из кармана карточку-жетон. — Где терминал?

— Верим, — сказал Кассин.

Цензурник протянул руку в сторону Пригорина, в которую консьерж суетливо вложил лист цветной бумаги. Подойдя к столу, представитель ЦК положил документ перед Кассиным.

— Слышь че, стукачина! — Брух окликнул Пригорина. — Тебе не системно теперь. Ходи-оглядывайся.

— Сам ходи — оглядывайся, — нервно воскликнул консьерж. — Вонючий предатель родины! — посмотрел на меня, на Кассина. — Предатели! Заговорщики!

Кассин снял очки и стал грызть дужку.

— Вам все понятно? — спросил цензурник.

— А как же ж? Забираете дело.

— И задержанных.

— И задержанных. Что же ж, баба с возу, кобыле — комфортно.

— Сожитель Шэлтер, — бросил цензурник. Я встал. — Пройдемте со мной.

Я подумал, что сейчас Анатольич запротестует, или что — чем Сеть не шутит? — Хельмут достанет автомат из-под куртки. Начали спасать, так продолжайте! Нет, они стыдливо отвернулись. Я поплелся за цэкашником.

На улице цензурник подошел к черному лимузину и открыл заднюю дверь.

— Садитесь.

— Даже не «присаживайтесь»? — пробормотал я, забираясь в лимузин.

Цензурник захлопнул дверь снаружи и быстрым шагом вернулся в здание опеки. На другом конце сиденья, в темноте, сидел мужчина. Он нажал кнопку на панели, опуская створки, отделяющие салон от водителя. Включается приглушенный свет. Вот она — дальняя память. Вот — ипостась сатаны, как со своей аватраки.

— Привет, Алек, — говорит друг детства Ермес Олимбаев.

— Кругом враги.

Молчим. Он постарел, Ермес. Забурел. Лимузин медленно движется.

— Нину Пиряеву помнишь, — роняет Ермес. — Которую солдаты насиловали. Взвод их был, целый взвод, — на меня он не смотрит, говорит, как с собой. — Их всех очень грязно убили в штрафбате. Все ликвидированы в короткое время.

Я должен спросить: кто? Но молчу.

— Спросишь, кто? — продолжает Ермес. — Я. Их убил я. Всех. Всех до единого.

Он поднимает глаза. Скрещение взглядов: высокомерно мессианского и моего — прибитого, усталого.

— Но Пашку я не убивал. Пашку, нашего Пашку! Нет.

— Твоя сотрудница обвинена, — говорю я.

Ермес кривится.

— Эксцесс исполнителя, она уже жестко наказана. Несоразмерно, не спорю, так ликвидируя Жанну, не вернешь никого. А я приказа не отдавал, и не отдал бы никогда, меня тогда в городе не было, и связи не имелось.… Веришь?

— Какая разница?

Ермес не ответил, достал телефон, нажал на экране, убрал телефон в карман.

— То, что меня обвинили, ты знал?

Ермес кивает.

— Алек, мы бы это прекратили, не сомневайся. Тебе ничего не грозило. Не в том плане, что мой человечек сознался бы, нашли выход, до трибунала твое дело никогда не дошло бы. Только ты следствие частное начал — зачем? Мне звонил неоднократно, в офис приходил, ситуация вышла из-под контроля. Анна-вдова еще, и на полигоне это же ты был? Не отрицай, сам осложнил все.

— Теперь-то, что от меня нужно?

Я догадываюсь, но пусть он вслух произнесет.

— Петкович очень полезный боец, — говорит Ермес. — Клауфил, преданный государственной власти… что ты хмыкаешь? Да, она предана Госпрому и мне, — Ермес придвигается ближе. — Мне лично. Но за Пашку! Я ее уничтожу. Хочешь, вам с Анной отдам? Она поплатится. Но это позже, сейчас она нужна. У нас впереди сложные времена.

Это война у вас называется «сложные времена»?! Или атака опеки на Госпром? Скорее всего, второе, что им война? Скажу тебе так:

— У моих любимых англосаксов был один мифический герой. Доктор Уотсон его звали. Он говорил: «можно украсть миллион, отравить богатого дядюшку из-за наследства, но как понять высокопоставленного негодяя, который из глупой спеси толкает свой народ к войне?».