Читаем Гармонія (новели) полностью

«Печать якась подозрітельна. Як ви, хлопці, думаєте?» Узяв того папірця ще Миронець, з нашого ж таки села парубок, але він іще змалку був якийсь такий собі, що не всі вдома ночували.

«Да, — каже, — все хорошо, печать только неясная...» А по цій мові не вспіли ми й по дві картоплини з’їсти, як Журавленко роздяг до голого тіла Гавриша, але нічого не знайшли, а торбину його стара на піч кинула.

Я встряв до розмови, а він, син чортів, так на мене вовком як глянув, наче два карбованці подарував: «Ляду, — каже, — старий, закрий свою, а то поганий вітер віє...»

Погомоніли вони за ту програму з Гавришем, а він же, хай легко згадається, так говорив з ними та лаяв (бо проти вітру слова не можна було сказати), що вони ще до себе в гості закликали...

— Ідіть уже, тату, обідати, — прибігла кликати років десяти дівчинка Осику, а він узяв її за розпатлану голівку, нахилив і поцілував.

— Скажи матері — ще рано, он-он й досі кооператив не зачиняли на обід, а вона поспішає...

— Це моя найменша, — посміхнувся в сивого вуса Осика.


А Гавриш пішов із села ще вдосвіта, а на другий день за Татарськими шпилями заскрекотав кулемет: що тоді робилося в Долині, переказать не можна!

Журавленкова гарнізація гонить людей на мобілізацію: ніхто не йде, люди виснажені голодовкою, а вони літають селом на конях, як лути, та нагаями, хто не хоче йти, прасують!

«Оце тобі за камуну! Ти камуни захотів?!»

Люди хрестяться та моляться: «Якої комуни? Ніхто не хоче, тільки живого пустіть...» Побігали отак до обід кіньми, постріляли десь, коли, чуємо, біжить кутком Журавлівна та голосить:

Ой, братику-соколику,Де ж твої козаки-орли?..

— Це, — кажу я до своєї старої, — мабуть, Журавленка піймали?

А воно так і вийшло: піймала, тільки не комуна, а куля під шпилями.

Кров’ю скропили тоді лишки хліба у куркулів — це правда, але не можна ж було по-людському поділитися з ними. В одного Журавля триста пудів пшениці перемитої, як золото, знайшли на хаті, а в Миронця загнилася у жомовій ямі, а не хотів людям навіть на одробіток дати!

Отаборився тоді у селі товариш Гавриш.

А в нас на той час одного ладану не хватало: покадить на селі, залить його самогонкою та запалить, — хай за Татарськими шпилями вітер розвіває! Ну, такий скрут був — не можна переказати!

Люди ходять, як зачумлені, ніхто не хоче не те що за роботу якусь там братися, ні, отак тільки й чуєш, бувало: там убили, там спалили когось, а там хліб на лопату з вікна вимагали — за крадіжками, кажу, та розбоєм світу не видно... Ну, дійшла черга й до церковного сухостою (його навозили ще до миколаївської війни). Удень ще соромляться, а серед ночі почали красти.

Зустрів я раз Гавриша, питаю: «Що це воно робиться?»

«Є, — каже він до мене, — місце для сухостою: завтра хай виють усі до Бога, до чорта, а я заставлю силою строїти кооператив. Я сам покажу долинянам, як треба робити».

А я добре знав, що слово у товариша Гавриша — діло, одно не ясно мені: чого це саме йому захотілося в неділю?

Ну й діла були! Гавриш на сході об’явив, що по два фунти солі видає тому, хто з’явиться у неділю на роботу (о, він знав, куди стрельнути, бо на сіль ще скрутніше за хліб було), і, коли тепер згадую, просто не віриться: півсела вийшло на роботу ще вдосвіта, а коли за шпилем виринуло сонце — наше добре снідання, — у землю закопували шули...

А сам Гавриш скинув шинелю, а за ним десять червоноармійців — і вивозили своїми кіньми підвалини. Копали землю, а вона, стара, скреготіла під лопатами: не хотіла, видно, вигону без бою дарувати!.. Я дошки пиляв із дядьком Дмитром: мука, а не пиляння — він, козак, зголоднів, пилки не потягне, а старий Чумак довго стояв та дивився на роботу, а далі скинув свиту, перехрестився до сонця, каже:

«Може, Боже, гріх буде — прости разом з Осикою, а не можу дивитися, як Дмитро штани часто підсмикує!..»

І став у широкій, сірій, ще не добіленого полотна, сорочці до пилки...

Я, автор, що так невдало переказую оповідання Кіндрата Осики, бачу живого діда Чумака в недобіленій, сірій сорочці; він стоїть у пам’яті поруч із товаришем Гавришем, і кооперативна крамниця села Долини, мислю я, так само велика творчість для майбутньої моєї країни.

Хай не сміється читач, що привик захоплюватися складними ситуаціями героїв; у селі Долині є теж складні ситуації, але вони часто бувають, за словом Осики, прості, до курячого яйця.

За Татарськими шляхами, де ще й досі, коли йдуть на вулицю парубки, вони дзвінко вигукують, а один робить долонями рупор і дико ірже, як молодий жеребець, у безмежні зоряні світи...


— Ніколи б зроду так не робили люди, — каже до мене захоплений Осика, — коли б не товариш Гавриш! Він цілих два тижні, мабуть, не спав, але добився-таки свого: крамниця, мов світлиця у пана Долинського, була нарешті готова.

«Ану ж, — гомоніли межи собою люди, — побачимо, яке-то в Гавриша слово».

Це вони за ті два фунти солі згадували!

А він, — хитрий псявіра був, — не збрехав: обіцяв видати за неділю сіль — видав.

Треба було паї збирати, а в нас же, кажу, всі голі як бубон: де тих грошей на крам дістати?

Перейти на страницу:

Похожие книги

Антон Райзер
Антон Райзер

Карл Филипп Мориц (1756–1793) – один из ключевых авторов немецкого Просвещения, зачинатель психологии как точной науки. «Он словно младший брат мой,» – с любовью писал о нем Гёте, взгляды которого на природу творчества подверглись существенному влиянию со стороны его младшего современника. «Антон Райзер» (закончен в 1790 году) – первый психологический роман в европейской литературе, несомненно, принадлежит к ее золотому фонду. Вымышленный герой повествования по сути – лишь маска автора, с редкой проницательностью описавшего экзистенциальные муки собственного взросления и поиски своего места во враждебном и равнодушном мире.Изданием этой книги восполняется досадный пробел, существовавший в представлении русского читателя о классической немецкой литературе XVIII века.

Карл Филипп Мориц

Проза / Классическая проза / Классическая проза XVII-XVIII веков / Европейская старинная литература / Древние книги
Тайная слава
Тайная слава

«Где-то существует совершенно иной мир, и его язык именуется поэзией», — писал Артур Мейчен (1863–1947) в одном из последних эссе, словно формулируя свое творческое кредо, ибо все произведения этого английского писателя проникнуты неизбывной ностальгией по иной реальности, принципиально несовместимой с современной материалистической цивилизацией. Со всей очевидностью свидетельствуя о полярной противоположности этих двух миров, настоящий том, в который вошли никогда раньше не публиковавшиеся на русском языке (за исключением «Трех самозванцев») повести и романы, является логическим продолжением изданного ранее в коллекции «Гримуар» сборника избранных произведений писателя «Сад Аваллона». Сразу оговоримся, редакция ставила своей целью представить А. Мейчена прежде всего как писателя-адепта, с 1889 г. инициированного в Храм Исиды-Урании Герметического ордена Золотой Зари, этим обстоятельством и продиктованы особенности данного состава, в основу которого положен отнюдь не хронологический принцип. Всегда черпавший вдохновение в традиционных кельтских культах, валлийских апокрифических преданиях и средневековой христианской мистике, А. Мейчен в своем творчестве столь последовательно воплощал герметическую орденскую символику Золотой Зари, что многих современников это приводило в недоумение, а «широкая читательская аудитория», шокированная странными произведениями, в которых слишком явственно слышны отголоски мрачных друидических ритуалов и проникнутых гностическим духом доктрин, считала их автора «непристойно мятежным». Впрочем, А. Мейчен, чье творчество являлось, по существу, тайным восстанием против современного мира, и не скрывал, что «вечный поиск неизведанного, изначально присущая человеку страсть, уводящая в бесконечность» заставляет его чувствовать себя в обществе «благоразумных» обывателей изгоем, одиноким странником, который «поднимает глаза к небу, напрягает зрение и вглядывается через океаны в поисках счастливых легендарных островов, в поисках Аваллона, где никогда не заходит солнце».

Артур Ллевелин Мэйчен

Классическая проза
Я и Он
Я и Он

«Я и Он» — один из самых скандальных и злых романов Моравиа, который сравнивали с фильмами Федерико Феллини. Появление романа в Италии вызвало шок в общественных и литературных кругах откровенным изображением интимных переживаний героя, навеянных фрейдистскими комплексами. Однако скандальная слава романа быстро сменилась признанием неоспоримых художественных достоинств этого произведения, еще раз высветившего глубокий и в то же время ироничный подход писателя к выявлению загадочных сторон внутреннего мира человека.Фантасмагорическая, полная соленого юмора история мужчины, фаллос которого внезапно обрел разум и зажил собственной, независимой от желаний хозяина, жизнью. Этот роман мог бы шокировать — но для этого он слишком безупречно написан. Он мог бы возмущать — но для этого он слишком забавен и остроумен.За приключениями двух бедняг, накрепко связанных, но при этом придерживающихся принципиально разных взглядов на женщин, любовь и прочие радости жизни, читатель будет следить с неустанным интересом.

Альберто Моравиа , Галина Николаевна Полынская , Хелен Гуда

Современные любовные романы / Эротическая литература / Проза / Классическая проза / Научная Фантастика / Романы / Эро литература