Гарпун дьявола

Дверь никто не открывал, и Адам дёрнул за ручку. Дверь оказалась не заперта. В доме было тихо. Небольшой холл выстлан тусклой викторианской плиткой в мелкий крестообразный узор, на котором сейчас виднелись следы резиновых сапог с комьями грязи. Размер стопы совпадал с моим – десять с половиной. Навряд ли здесь найдётся женщина с такой лапищей. Следы вели к лестнице. Мы прошли дверь в гостиную, неслышно заглянув внутрь комнаты. Никого. Дойдя до ступенек, я спросил шепотом:

– Может, в полицию звякнуть?

Адам замер на месте в надежде услышать какой-нибудь шум со второго этажа. Чуть погодя он стал взбираться наверх, а я плёлся следом, то и дело озираясь. На втором этаже было четыре двери. Следы вели к самой дальней. Половицы под ковровым покрытием выдали наше присутствие жутким скрипом. Сердце на миг замерло. Мы застыли на месте, прислушиваясь, но, снова не услышав ни звука, стали красться дальше, держась за стену. Как можно тише приоткрыли дальнюю дверь, и до нас донёсся монотонный звук льющейся воды. Адам просунул очки и нос в узкую щель.

– Ну? – прошептал я.

– Никого.

Адам отворил дверь шире.

В маленькой комнате, служившей спальней, было чисто убрано, в такой стерильности комья грязи бросались в глаза. Они вели по дымчато-серому ковру мимо односпальной кровати, бережно устланной пледом из кроссбредной шерсти[47] с зелёным тартаном[48], мимо небольшого платяного шкафа и упирались в дверь, из-за которой и слышался плеск воды. Кто-то принимал душ.

К другой стене примыкал маленький письменный столик, на нём было несколько аккуратных стопок книг в твёрдых цветных переплетах. Верхняя обложка гласила – Герман Мелвилл, «Моби Дик». В единственное окно без занавесок, выходившее к морю, струился серый нерадостный свет, оставляя блики на неровных стенах, оклеенных бледно-зелёными обоями. На подоконнике по соседству с цветком в горшке стояли две бутылки с моделями кораблей внутри.

В таком тусклом освещении особо выделялась картина над изголовьем кровати. С порога, где мы находились, я не мог точно определить, была ли это репродукция знаменитой картины русского художника Коровина «Геммерфест. Северное сияние» или же просто похожий этюд на нордическую тему какого-нибудь неизвестного мне живописца. Меня удивило бы присутствие «Геммерфеста» в этой комнате.

В Эдинбурге у меня хранилась небольшая коллекция открыток (если точнее, открыток было пять), подаренная мне на десятилетие, в год, когда отец ушёл на службу в Королевские военно-воздушные силы. На открытках были скандинавские этюды, и «Геммерфест» был среди них моим самым любимым. Первое время он нагонял на меня страх и вводил в мистический восторг, заставляя глядеть на себя. Я подолгу не мог оторвать от него заворожённого взгляда.

Дома с узкими полосками окон, источавшими неяркий, почти болезненный свет, пугали своей холодностью и тянулись ввысь как горные пики. Небо рдело в причудливом танце северного сияния, и вода, отражавшая феерию красок, при этом оставалась ледяной и пугающе бездонной. Мачта разбитой лодки напоминала голый ствол облетевшего дерева, которого коснулось морозное дыхание севера. Сама лодка – я только что поймал себя на мысли – теперь неизменно ассоциируется с Джозефом. Почему он решил уплыть на плоскодонке, да ещё в шторм? На что он рассчитывал?

Мой отец, уходя в авиацию, я уверен, рассчитывал только на победу. Когда ты сам идёшь на войну, можешь ли ты рассчитывать на нечто иное? Ты всем духом должен убедить себя, что не видишь иного исхода, нежели победа.

Я, понятное дело, не видел войны. Лишь её воздействие на мир – беженцев, военных в городе, большие корабли, сходящие со стапелей. А ещё широко открытые глаза мамы, грустные до боли, хотя я делал вид, что не замечаю их, ведь она на это рассчитывала, когда раз в полгода навещала меня. Кому-то из нас необходимо было быть стойким.

Я стал представлять, что война выглядела так же, как северное сияние в небе Геммерфеста на открытке: вспышки от снарядов, пылающее небо днём и ночью. Мне хотелось думать, что и отец видит что-то красивое в своих дальних краях, как я на той открытке. Возможно, в этом и крылась истинная причина того, почему я был так счастлив в детстве. Я не могу винить того, десятилетнего, меня в невежественном отношении к войне. Сейчас я понимаю, что использовал изображение с открытки с той же целью, с которой люди используют религию. Я думаю, многие, кто ходит в церковь, на самом деле убеждены, как и я, что наверху, за облаками, никого нет. Людям просто необходима надежда, что есть кто-то высший, кто способен защитить, наказать за плохие дела и наградить за хорошие, кто-то более могущественный, умный, добрый и милосердный, чем сами люди. Так рождается вера.