Гарри-бес и его подопечные

«Я сыт и при деле, — думал Птица, — так что же душа моя влачится и чахнет, не испытав истинной сатисфакции?»

«Я хочу быть свободным. Свободным как муха в полете!». (То есть маневренность и стремительность сей божьей твари вызывала в нем жгучую зависть.)

Птица тогда не был собственно Птицей. И уж тем более Птицей Асс. Друзья-соплеменники называли его просто — братан. Или земеля.

— Ну что, братан, как оно ничего?

Но однажды Птица впал в чудодейственное остервенение.

Было это так.

Гуляя по полям, среди полыни и одуванчиков, обдуваемый ветерком и согретый солнцем, он ощутил животворящее томление земли. Томление его собственное, небывалое по силе, толкнуло его пасть в полынь и одуванчики. Желтый цвет этого невзрачного цветка поверг его в религиозный экстаз. Вот мое стадо. Я ваш пастырь — проникся он истиной, и дух его возопил:

— Я! — КРЕСТНЫЙ! — ОТЕЦ! — ОДУВАНЧИКОВ!!

Поведав такое, лицо его изобразило свирепость. И он признал небывалую силу своей личности.

С того дня Птица ощутил некую осиянность всего.

Лec, небеса, поляна, он на поляне — все засветилось небывалым Смыслом.

Тогда, одев венок из одуванчиков и белую рубаху до пят и раздув устрашающе ноздри, словно он яростный печенег какой или свирепый гунн, Птица покинул землю отцов, где зародился и вызрел.

Уединясь окончательно, он долго скитался среди одуванчиков и ковыля, ромашек и васильков… И в душу его небольшими порциями стала проникать благодать, а в мозг просветленность. Он бродил в пустынных местах, обрастая бородой и волосами, пока не оборвался вконец и не проникся истинным смыслом вещей и многосложностью счисления понятий.

И тогда, воспаленный усердием к новым понятиям, он поспешил к соплеменникам открыть заблуждения невежества.

Построив в шеренгу братанов, теток и малолетних чад, он выступил с поучительным нравоучением.

Он сказал так:

— Первая нужда людей, бона-мать, есть пища и кров, бона-мать, вторая — удовольствие, бона-мать, и просвещенные народы, бона-мать, ищут его в согласии звуков, бона-мать, веселящих душу, бона-мать, посредством слуха.

— Сердечное удовольствие, бона-мать, производимое музыкою, бона-мать, заставляет людей, бона-мать, изъявлять оное разными телодвижениями, бона-мать, — рождается пляска, бона-мать, любимая забава просвещенных народов.

— Но вершина приятности! бона-мать, заключена в сочетании красок, бона-мать, нанесенных на поверхность предмета, бона-мать, и веселящих глаз.

Народ безмолвствовал.

— Разум есть светлое око души, бона-мать, обитающее во главе!

Народ безмолвствовал.

Птица плюнул:

— Мозгов у вас, бона-мать, как у кильки.

И улетел в столицу.

Но Птица погорячился. Народ понял все, как надо.

После отлета Птицы народ всем миром притащил из леса на центральную поляну огромное дерево. Срубил из него бабу, расцветил ее небывалой красоты колером и устроил пляски с песнопением. И выпивоном.

И по сей день к бабе-идолу каждый год, в канун праздника Крестного отца одуванчиков приходят просвещенные жители, почитая ее как святыню.

Бабу-идола зовут Бона-матерь.

* * *

Оказавшись в столице, Птица долго кружил, подбирая себе гнездо. Он уже стал Птицей, но еще не был Птицей ас, поэтому поиски носили хаотичный характер.

Сколько и где он летал — неведомо. Однако чутье творца и вездесущее Провидение направили наконец сей необузданный Дух посетить нашу местность.

Летая по просторам великого города, Птица наблюдал дома, обильные всевозможными благами, жителей, в избытке приятности шатающихся без дела, узнал новые удовольствия и обнаружил в груди жгучие потребности, вконец разлюбив мрачные леса свои, некогда украшаемые для него одним лишь буйством стихий.

— Я покорю этот призрачный город своей зримой личностью, — решил Птица. — Здесь буду жить. Мне здесь нравится…

Особенно приглянулась Меньшикова башня на Чистых прудах. Она возникла, как возникает диво: стройная, розовая с золотой шишкой вместо головы.

— Я женюсь на этой шикарной тетке! — объявил Птица. — Фиктивно.

Сказано — сделано. С обоюдного согласия Птица застолбил территорию.

Коммуналка, куда он въехал, расправив парусом ноздри и изобразив на лице естественную свирепость, была искусна в коварстве. Десятилетний опыт противостояния кланов отточил их гибельное ремесло до совершенства.

Имея дух пылкий и бодрость героя, Птица оказался дилетантом в политических играх коммунального бомонда.

Построив в шеренгу двух пьющих старух, малолетку, дедка с трагическим (для страны) прошлым и Марину с Валерой, Птица обозначил свои права просто:

— Я архитектор, бона-мать, гениальный художник современности, имею намерение проживать здесь свободным образом в присущей мне манере, о чем вас раз и навсегда уведомляю. Искушать мой нрав не советую — получите огорчение.

Коммуналка внимала Герою со свойственным аристократии безразличием. Отточенность манер сей гремучей, видавшей виды публики таила в себе неуязвимость, достойную самой высокой Дипломатии.

— Не ссы, — сказал Валера, не меняя выражения светлых глаз. — Все путем, командир, исполним в лучшем виде.