Гать

Пугающе быстро надвигалась незримая ленточка, щекоча будто бы привычные ко всему нервы, царапая своей призрачной границей глазное дно, однако впереди по-прежнему не было различимо ни единой вещественной, значимой детали, достойной столь смелого виража.

Ни топающего на прорыв по колено в грязи инсургента, ни даже белеющего на фоне повсеместной черной плесени костяка падшей лесной твари, что могла бы сойти за выделяющийся на общем фоне объект. Такое же ровное, непроглядно серое полотно ощетинившихся в грозовые небеса мокрых сучьев. Даже бесконечное зеркало гнилых болот, по слухам разливающееся где-то там, по ту сторону незримой черты, до самых альпийских предгорий, даже оно еще было ничуть не заметно. Такая же знакомая грязь, родная гниль, обыденная плесень, все те же привычные монолиты.

Стоп.

Пламенный мотор враньего сердца судорожно дернулся и пропустил такт.

Так не бывает. Монолит острой эбонитовой спицей чернеет исключительно в нашем тылу, олицетворяя собой неизбывную память былого, обороняя все то единственно незыблемое, на чем стоит, на что опирается наша истинная, наша всесильная правота.

Не может монолит стоять по ту сторону ленточки, то было бы попранием столь нутряных основ, что ворону загодя, от самой подобной мысли становилось тошно.

Неужто это дальнозоркий глаз ворона подводит его в самый тревожный час? Но нет, никаким внезапным мороком нельзя было объяснить тот факт, что далекий надзиратель вел сейчас крылатого разведчика в точности туда, где сквозь плотный мрак сгущающегося предвечернего тумана проступала тонкая игла чужого, вражеского монолита.

Значит, не показалось. Вот почему прозвучал приказ смены курса, вот куда несут ворона гудящие кромки крылий. Туда, за ленточку, навстречу неизбежному.

Что ж. Есть. Так точно.

Сжавшись в плотный комок бритвенных лезвий, ворон построил атакующий курс и доложил надсмотрщику в последний раз.

Острая черта ленточки мелькнула внизу и пропала, оставив впереди единственный доступный ориентир. Скоро оборвется последний сигнал обратной связи, и тогда останется лишь держаться базовых директив выхода на цель.

Механизм обратного отсчета взведен и запущен. Теперь обратного пути не осталось.

«Атакую цель, атакую цель, атакую цель».

9. Моя оборона

Как надену портупею, так тупею и тупею.

На войне как на войне

Малой

Ты главное, мил человек, не подумай, что кадет Варга всегда такой хмурый ходил, спервоначалу-то он как прибыл в расположение, ребята только рты разинули — откуда такое чудо. Ростом на голову выше даже господина фельд-оберста — а уж рядовой состав болтался у него где-то в районе пояса — он своей белозубой улыбкой вызывал самим своим видом нечто вроде гордости за строевую службу, если такое в наши дни вообще возможно. Помню, как зайдет в казарму, тут же ну анекдоты травить братве на радость, только со смеху все покатываются. И на утренней гимнастике не сачковал — скинет китель и давай колесом ходить да гирю выжимать. Всеобщий любимец сразу стал, в общем, что и говорить, чинам нашим только и оставалось, что зубами скрежетать от злости.

И главное все бытовые передряги ему нипочем: проблемы завоза дров или прорвавшая посреди плаца говенная жижа из канализационного люка — только и повторял, усмехаясь, ничего, братцы, мол, год да два, переживем и эту напасть. При этом смешно так шмыгал носом.

Службой своей при этом Варга едва ли не гордился, даром что кадет, и видал он эту самую службу в гробу, дайте только срок протянуть, да в города с военными привилегиями возвернуться. Каждый раз, разводя посты, как сейчас помню, речи дивные толкал нам, оболтусам, про стойкое преодоление тягот и лишений, а также о защите границ от супостата. Сам при этом будто бы веря собственным словам, а не как штатный пономарь бу-бу-бу с похмелья. На моей памяти с таким апломбом выступал разве что заезжий леворуционер с брошюрами за мир, да только того ненадолго хватило — фельдфебеля его быстро к стенке поставили. А тут как бы речи дозволенные, но тем удивительнее их было слушать, подобное рвение в армии сам знаешь, живет недолго.

Но кадет Варга держался. И между зуботычинами рядовому составу за безделье и косорукость проявлял он, можно сказать, чудеса солдатской смекалки и командирской премудрости. Однажды целую минометную роту от неминуемой смерти спас — вовремя заметив у самого снарядного ящика неловко затоптанный окурок, от которого уже бикфордов шнур запалился. На марше тоже не зевал, когда надо подводу добудет, когда след — прокорм сухпаем или хотя бы чаю горячего заставит кашеваров разогреть. В общем, не мелкий полугражданский на отвяжись недокомандир, а прям отец солдатам.

Стрелял кстати отменно. Из прости господи казенного штуцера белку в глаз на спор укладывал — с двух сотен шагов, чтобы не соврать. На постое к нему потом подходили ребята, выспрашивали, он же только в рукав прыскал. Я, говорит, в юности на кружок ходил, юного ноябренка, там-то и выучился. А сам табельный «браунинг» на поясе поглаживает, значит, как родного.

Ну как же, ноябрятские кружки, расскажите нам.