Читаем Газета День Литературы # 102 (2005 2) полностью

Но, конечно, все это по-настоящему оживляет и одухотворяет любовь, охватившая Марину и Дмитрия как пламя. Им кажется, они, как две половинки разъятого когда-то единства в платоновском мифе нашли друг друга в бесконечности пространства и времени и со всей страстью устремились навстречу друг другу. Писатель не скрывает также, как яростна, нежна, прекрасна в этой любви плотская составляющая.


Исход любви безоглядной, презревшей рамки и угрозы окружающего мира, предопределен, и близкая трагедия, как всякое искупление, бросает на эту любовь благородный, величественный отблеск.


Вероятно, в этом и состоял замысел автора, безусловно, крайне честолюбивый, написать пир духа и плоти, где соединились бы страсть, чувственность, верность, бесстрашие, жертвенность — все самые сильные стороны человеческой натуры. И я не могу сказать, что замысел не удался. Во всяком случае, высокий гуманизм в романе подтверждается, человек на его страницах действительно звучит гордо.


Таков очевидный, прочитываемый слой романа, а всякая талантливая книга несет в себе еще нечто невысказанное, что не отображается на страницах и не может быть отображено. Редкая черта в этом смысле присуща произведению Ю.Бондарева — подлинное, чистейшее бескорыстие... Разумеется, речь не идет о какой-то личной корысти. Магистральная русская литература и личная выгода — две вещи несовместные. Корректнее и точнее, вероятно, говорить не о корысти, а о идеологической либо общественной целесообразности как основном мотиве творчества того или иного художника.


Она чувствуется в крупнейшем произведении последних лет повести В.Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". При всем бесстрашии ее ни на минуту не исчезает ощущение, когда читаешь, будто в глубине страниц таится какой-то компромисс писателя с самим собой, сдерживающий его творческую волю.


"Господин Гексоген" А.Проханова: злой блеск, исключительная одаренность. Но внутренняя свобода произведения самым строгим образом ограничена неизбывной социальной тревогой.


Это и есть следствия социальности. Но иногда мысли о земном насущном отступают на второй, третий план, и человек остается один на один с вопросами, которые коллективно, общественно невозможно даже обсуждать. Любовь, смерть, смысл или бессмыслица личного существования не отменит ни одно социальное устройство, ни самое порочное, ни самое совершенное. Потому прикосновение художника к подобной реальности исключает какие бы то ни было апелляции к социальным аспектам.


Мало кому удавалось в литературе отразить — хотя бы интонационно — эту реальность, даже великим. Ни Достоевскому, ни Толстому, ни Гоголю. Они и у гробового входа оставались борцами, уповавшими на те или иные социальные либо религиозные системы. А этот отблеск иного лежит на последних статьях и строфах Блока, на предсмертной лирике Сергей Есенина. Он, безусловно, есть у Лермонтова, небрежно, порой безобразно писавшего гордого гениального мальчика, не пожелавшего вступить во "взрослую жизнь". Он есть в последних вещах Тургенева. Еще — неожиданно — у Шолохова, через "половодье чувств" "Тихого Дона", через социальную ангажированность "Поднятой целины", через клевету, через мировую славу пришедшего к "Судьбе человека" и главам из романа "Они сражались за Родину". Ю.Бондарев, всю жизнь поклонявшийся Шолохову и мечтавший о своем "Тихом Доне", неожиданно сближается с Шолоховым в поздней прозе.


Подчеркну во избежание недоразумений: писатель не замкнулся в себе, не оторвался от грешной действительности. То удивительное настроение, которое проступает в надтекстовом пространстве романа и о котором я пытался говорить выше, особенно ушло потому, что тяжесть обыденности в романе не отринута, во многом это даже злободневная книга. Но каким-то шестым чувством, какой-то непостижимой прирожденной религиозностью писатель поднимается над всем этим.


Между тем роман этот — явный противовес тому поголовному "воцерковлению", которое проявилось у нас в результате ломки социальных формаций, особенно среди интеллигенции, многие представители которой в одночасье сменили партийный билет на молитвослов. Самое страшное, что они искренни и тогда, и сейчас... Ю.Бондарев один из немногих, кто, не смалодушничав, остается светским художником, без всякой полемической заостренности, просто другим. Шире, в пространстве мировой культуры, роман вольно или невольно вливается в то ее русло, которое, не противореча иудео-христианской традиции, по своему мироощущению существенно расходится с нею. Это также объясняет недоуменное молчание вокруг новой книги. Молчание не отменяет, однако, ее присутствия среди нас.

Николай Голиков КОЛОБОК



Перейти на страницу:

Все книги серии Газета День Литературы

Похожие книги

Гордиться, а не каяться!
Гордиться, а не каяться!

Новый проект от автора бестселлера «Настольная книга сталиниста». Ошеломляющие открытия ведущего исследователя Сталинской эпохи, который, один из немногих, получил доступ к засекреченным архивным фондам Сталина, Ежова и Берии. Сенсационная версия ключевых событий XX века, основанная не на грязных антисоветских мифах, а на изучении подлинных документов.Почему Сталин в отличие от нынешних временщиков не нуждался в «партии власти» и фактически объявил войну партократам? Существовал ли в реальности заговор Тухачевского? Кто променял нефть на Родину? Какую войну проиграл СССР? Почему в ожесточенной борьбе за власть, разгоревшейся в последние годы жизни Сталина и сразу после его смерти, победили не те, кого сам он хотел видеть во главе страны после себя, а самозваные лже-«наследники», втайне ненавидевшие сталинизм и предавшие дело и память Вождя при первой возможности? И есть ли основания подозревать «ближний круг» Сталина в его убийстве?Отвечая на самые сложные и спорные вопросы отечественной истории, эта книга убедительно доказывает: что бы там ни врали враги народа, подлинная история СССР дает повод не для самобичеваний и осуждения, а для благодарности — оглядываясь назад, на великую Сталинскую эпоху, мы должны гордиться, а не каяться!

Юрий Николаевич Жуков

Публицистика / История / Политика / Образование и наука / Документальное
Свой — чужой
Свой — чужой

Сотрудника уголовного розыска Валерия Штукина внедряют в структуру бывшего криминального авторитета, а ныне крупного бизнесмена Юнгерова. Тот, в свою очередь, направляет на работу в милицию Егора Якушева, парня, которого воспитал, как сына. С этого момента судьбы двух молодых людей начинают стягиваться в тугой узел, развязать который практически невозможно…Для Штукина юнгеровская система постепенно становится более своей, чем родная милицейская…Егор Якушев успешно служит в уголовном розыске.Однако между молодыми людьми вспыхивает конфликт…* * *«Со времени написания романа "Свой — Чужой" минуло полтора десятка лет. За эти годы изменилось очень многое — и в стране, и в мире, и в нас самих. Тем не менее этот роман нельзя назвать устаревшим. Конечно, само Время, в котором разворачиваются события, уже можно отнести к ушедшей натуре, но не оно было первой производной творческого замысла. Эти романы прежде всего о людях, о человеческих взаимоотношениях и нравственном выборе."Свой — Чужой" — это история про то, как заканчивается история "Бандитского Петербурга". Это время умирания недолгой (и слава Богу!) эпохи, когда правили бал главари ОПГ и те сотрудники милиции, которые мало чем от этих главарей отличались. Это история о столкновении двух идеологий, о том, как трудно порой отличить "своих" от "чужих", о том, что в нашей национальной ментальности свой или чужой подчас важнее, чем правда-неправда.А еще "Свой — Чужой" — это печальный роман о невероятном, "арктическом" одиночестве».Андрей Константинов

Александр Андреевич Проханов , Андрей Константинов , Евгений Александрович Вышенков

Криминальный детектив / Публицистика