Газета Суть времени №171

Никоим образом не навязывался «начальством» и «фотографический» реализм, свидетельством чему может служить предпочтение А. Луначарским документалистскому характеру живописи художников АХРРа (Ассоциация художников революционной России) творчества мастеров «Четырех искусств» и лично Кузнецова, к каталогам персональных выставок которого нарком дважды писал восхищенные и проникновенные вступительные статьи.

При этом стоит особо подчеркнуть, что основой отношения советской власти к искусству исходно была отнюдь не манипулятивная прагматика (это гораздо более присуще нашему времени), а вера в то, что «цели революции и искусства совпадают», что «революция никогда не была, не есть и не будет целью, революция есть средство, средство к созданию гармонической культуры, к бесконечному росту сил и красоты человека» (Луначарский).

Действительно, в работах Кузнецова (как и его товарищей по обществу «Четыре искусства») чувствовались и подлинное мастерство и искреннее чувство причастности к судьбе страны, стремление к жизни «со всеми для всех» и желание «внедрить пластические искусства в жизнь… участвовать в строительстве, облагораживая быт народов, доставляя им радость эстетического восприятия окружающего…, приобщать зрителя к красоте природы, так как красота облагораживает и пробуждает фантазию, столь необходимую в любой деятельности человека» — (слова художника).

Много путешествуя по стране, работая в Крыму и в Закавказье, на Донбассе и в Мариуполе, в Прибалтике и Подмосковье, Кузнецов умел с одинаковым одухотворенным мастерством и присущей его творчеству «звучной нежностью» многоцветной живописи запечатлеть и спортивные состязания, и «космическое действо» строительства новых городов, «самые разнообразные моменты, увлекающие меня в окружающей жизни. От индустрии до портрета, от садоводства до цветоводства, от процессов колхозного труда к праздникам урожая».

Как писала лично знавшая Кузнецова А. Русакова, он «с полнейшей искренностью и увлеченностью стремился ответить своей живописью на всё — и частные, и общие запросы, которые он воспринимал исходящими не столько от заказчиков — будь то Наркомтяжпром, Наркомпрос, Наркомпищепром или комиссар Советского отдела Международной выставки в Париже, — сколько от самого народа, от трудящихся масс». Причем за монументальное панно «Жизнь колхоза» Кузнецов был удостоен на парижской выставке 1937 года серебряной медали.

Конечно же, жизнь Кузнецова (как и всей нашей страны) не была безоблачной. В какой-то степени коснулись его и трагические сложности общественного бытия предвоенных лет, и последствия излишней влиятельности в художественной жизни СССР представителей не столько социалистического, сколько «бюрократического» реализма, подменявшего выстраданное жизнеутверждение «толстомордым оптимизмом» (Маяковский).

Все это, однако, не поколебало основ мировоззрения и творчества мудрого мастера, до конца дней хранившего веру в высшие, человечные основы советского искусства, о чем свидетельствуют и его поздние работы, и далеко не полностью опубликованные воспоминания (в том числе — о Ленине и первых годах строительства советской культуры).

Не опубликованы же они до сих пор потому, что слишком многое в них не вписывалось и не вписывается как в представления казенных «теоретиков» эпохи застоя, так и в «концепции» современных «интерпретаторов», не случайно не удостаивающих своим вниманием столь важной истории и программных принципов общества «Четыре искусства».

И это при том, что за последние десятилетия творчество самого бездарного художника-эмигранта или любительские рисунки какого-нибудь сидельца ГУЛАГа были предметом жадного внимания «публикаторов».

Что же касается Кузнецова, то, хотя высота его мастерства и искренность не могут вызывать сомнений, «белоленточными» искусствоведами делается всё, чтобы «оторвать» его (как и других больших мастеров) «от века», вывести за пределы процесса возникновения и развития советской культуры.