Газета Завтра 17 (1221 2017)

– Эх,бобыль, ты, бобыль. Петух без своей стаи – только на супчик. Заболеешь - и воды никто не подаст… Уже нашли с Морозом… Щирая хохлушка с Донецка, кровь с молоком. Пальчики оближешь. С такой бабой сразу про смерть забудешь. Каждый день вареники, пельмени, жирный борщ украинский с чесночными пампушками. Чтоб ложка стояла… Ну и всё прочее. – Мой разухабистый тон, наверное, сбивал Петухова с толка. И я хорошо понимал Юрия. Ему так хотелось верить моим словам, да боялся обмануться. Притащишь прощеголенку с улицы, а она через месяц из дома погонит. Мало ли таких добытчиц-лимитчиц, приехавших покорять Москву с поддельными справками.

Тут на пути попалась убогая кафешка для азиатских несчастных нищебродов, выпихнутых с Киргизии на чужбинку в поисках заработка. Завернули, чтобы передохнуть, унять барахлившее сердце, взяли по две порции пельменей со сметаной, борща не нашлось, по-птичьи, как в курятнике, уселись подле широкого окна на высокие крутящиеся седалища, поглядывая на улицу. Всё, как на Западе, только не зевай. Петухов подмел с тарелки споро, не чинясь, будто с голодного острова. Наверное, не жевал. А пельмени – глина, и мяса – жменя, тоже из сизой глины с привкусом селитры, – сплошное сырое тесто, в горле ульнула поганая лягушка – не проглонуть.

Петухов поймал мой ироничный взгляд и застеснялся.

– Вот так и живу, Володя… Помирать скоро, а я никак жизнь не устрою. Кручусь, как белка в колесе, а для кого? Кто оценит мои труды? Ниоткуда не жду благодарности. Да и хрен с ней, с благодарностью этой, лишь бы родине было хорошо. С этой мыслью и живу. Сожрут Россию новые хазары и не подавятся. А обо мне чего волноваться? Где перехвачу кусок, тому и рад… Мне всё вкусно. Хорошо заправился, набил утробу, можно жить дальше, – подвёл итог Петухов, сполз с крутящейся сидушки, и заметно повеселел, на лбу высыпала обильная розовая испарина.  – Мужику одному тяжело жить, и времени жалко тратить на готовку, дел невпроворот, никуда не успеваю, – протёр очки, внимательно посмотрел на меня и вдруг вернулся к уличному разговору. – Это правда, что добрую девушку мне нашли? Не сочиняешь?

– Хочешь, у Мороза спроси… На ноги плотнее встанешь – и засватаем. Она уже подвенечное платье шьет.

Глядя на Петухова, не скажешь, что холостяк: светлый костюм, рыжеватая бородка, очки – видом солидный профессор, столичная штучка из научных кругов. Но улыбка мягкая, какая-то извиняющаяся, идёт грузно, шаркая по асфальту. На меня не глядит, отчего-то смущается – наверное, думает, что разыгрываю, пули лью. И то, известный я шутник. Но не такой же негодяй, чтобы сердечного друга спровадить на плаху. Глаза-то есть, ещё без очков вижу.

– Всё смеёшься над больным человеком?

– Юра, я когда над тобой смеялся? Мы же тебе добра хотим. Вот те крест… Ты подумай.

– Неожиданно как-то… Ты и сочинишь - недорого возьмёшь… По доброте сердца, чтобы меня, холостяка, утешить, подвигнуть к жизни… А я тебе правду говорю, что враги хотят уморить. Врачам из прокуратуры такая установка дана. Я узнал по секрету… Да-да, ты не смейся… Следователь приходил в больницу, приказал персоналу строго-настрого следить, чтобы ни шагу без присмотру. Вдруг Кремль взорвёт русский экстремист, или власть попытается захватить, свергнуть Путина… Вот и следят за мною, боятся, что убегу из больницы. Дудки им. Конечно, могу и убежать, скрыться, подписки не давал… Тебе Недоступ, наверное, что-то особенное открыл про меня? Не скрывай? Это я – бывший чемпион Москвы по ватерполо, нынче склеротик, калека, инвалид второй группы. Неужели, Володя, я так износился и мои дни на исходе? – Петухов с подозрением, испытующе уставился из-за очков.

– Ничего особенного, Юра. Я же не врач. Недоступ сказал: жить будешь, но нужна операция. Срочная. Половина сердца в блокаде. Приступ – и всё, нечем защититься.