Газета Завтра 33 (1237 2017)

В Государственном музее А.С. Пушкина (ул. Пречистенка, 12/2) сейчас проходит выставка "Пушкин. 17.37". От революции до юбилея. Устроители сообщают, что экспозиция приурочена к столетию Великой Октябрьской социалистической революции. Основная мысль — показать, как менялось восприятие поэта на протяжении двадцати лет. Он представал то бунтарём и возмутителем спокойствия, то хранителем русской старины. Он — мерило. Пример. Ориентир. Ему посвящались брошюры, фильмы, стихотворения. О нём с какой-то неутолённой женской страстью писали Анна Ахматова и Марина Цветаева — не как о собрате и коллеге, а едва ли не как о мужчине. Эпатажная Фаина Раневская говаривала: "Могу честно признаться — я сплю с Пушкиным… Я принимаю снотворное и думаю о Пушкине". Он спасал актрису от разочарования и тоски. Полагаю, не только её одну. Советский мир невозможен без Пушкина; исследуя одну только пушкиниану, можно понять настроения общества как такового. На то он и гений, что всегда современен — то борется, то служит, то печалится вместе с нами. Николай Заболоцкий в работе "Язык Пушкина и современная поэзия" (1937) противопоставляет великого стихотворца — нынешним стихослагателям: "Когда читаешь Пушкина, в глаза бросается его удивительная скромность относительно своей собственной персоны. И как невыгодно отличаются в этом отношении от Пушкина наши современные стихи! Пушкин за полгода до своей гибели, как бы подводя итог своей гигантской творческой работы, написал знаменитые стихи "Я памятник воздвиг себе нерукотворный". При жизни поэта это стихотворение напечатано не было. Мы же ценим себя куда более основательно и, как бы боясь, что нас не оценят другие, торопимся обнародовать и раз навсегда зафиксировать свои победы и достижения". Рассказывали такой анекдот: конкурс на возведение памятника Пушкину выиграла композиция "Пушкин читает Сталина". Это — квинтэссенция. Доведение до абсурда. Пушкин сделался… советским. Ибо — наш. Во всём. В каждый момент бытия — от сказок в детском саду и стихов "Мороз и солнце — день чудесный…" до понимания, почему "Евгений Онегин" — энциклопедия русской жизни. Даже нынче. Даже — тогда, в красно-имперском СССР, где, казалось бы, сложно было постичь волнения девушки, начитавшейся Ричардсона и Руссо. В имении. Под распев крепостных девок. Правнучки жнецов и прях писали сочинения о Тане Лариной — мыслились ей равновеликими, а потом выводили романсы под фортепиано.

В пролетарском государстве… не оказалось никакой пролетарской культуры. Её, безусловно, пытались создать, построить из футуристических слоганов, эркеров конструктивизма, стихов о Кузнецкстрое и людях Кузнецка. Из фаянсовых тарелок с портретом Карла Маркса. Из грёз Ивана Леонидова и агиток "Синей блузы". Но побеждало всё равно другое — начертанное в тиши родовых поместий или в перерывах между балами, приёмами, визитами к императору Николаю Павловичу — любимому самодержцу. Да-да. Именно — любимому. Быть может, раскритикованному, а иной раз — высмеянному в приватном разговоре, но без сомненья — обожаемому.

Экспозиция выставки "Пушкин 17.37" — великолепная иллюстрация к работе философа-культуролога Владимира Паперного "Культура-2". Цивилизационное отличие 1920-х годов от сталинской эпохи видно невооружённым глазом — на уровне броских деталей и глубинной сути. Объединяющий фактор — Пушкин. Согласно теории Паперного, Культура-1 (постреволюционая эра на контрасте со сталинской Культурой-2) отмечена десакрализацией всего и вся. Мир виделся понятным и — физиологичным. Все высшие смыслы представлялись "в сплошной лихорадке буден". Будничность любой темы — всё можно обсуждать и анализировать. И бытие самого Пушкина — он тоже человек. Вот работы знаменитого пушкиниста Павла Щёголева. Весомо-грубо-зримо: "Пушкин и мужики" (1928), "Квартирная тяжба Пушкина" (1929), "Материальный быт Пушкина" (1929)… Исследователю (и читателю!) 1920-х годов не было дико, что у Нашего Всего могли случаться квартирные тяжбы. И — материальный быт. Пушкин — такой же, как мы: руки-ноги, разве что голова чуть получше устроена. Ровное и стерильно-медицинское отношение к половому вопросу — Щёголев спокойно пишет о крепостной "любви" Александра Сергеевича: "Соблазнённую девушку, отосланную в Болдино, Пушкин называет „моей Эдой", но что общего между Эдой и девушкой из Михайловского, какие основания были у Пушкина для сравнения? Эда Баратынского — финка, отца простого дочь простая, блиставшая красой лица, души". И всё в том же стиле. Для пушкиниста 1920-х та пейзанка — обыденный предмет исследования. Другие авторы, чьи труды можно увидеть на выставке, столь же легко относятся к фигуре поэта. "Атеизм Пушкина" автора В. Рожицына, "Классовое самосознание Пушкина" социолога Д. Благого, "К вопросу о классовой сущности пушкинского творчества" пушкиноведа А. Грушкина и прочие шедевры. Кстати, написаны все эти странные опусы отнюдь не простонародным языком, хотя и предназначались для шир-нар-масс. Ощущение, что Пушкина препарируют, а сие было модно и — правильно в 1920-х.