Газета Завтра 432 (10 2002)

Осиротевший поэт чувствовал, на что он обречен. Осознавал себя "поэтом последних сроков". Его перо выводит классические, по-тютчевски философские строчки: "Но был весь мир провинцией России,/ теперь она — провинция его…" Сумеет ли теперь высокомерный мир оценить и сохранить эту свою провинцию? Поймут ли немцы, американцы, японцы, израильтяне, что они потеряли вместе с развалом СССР?

Конечно же, Татьяна Глушкова в литературном плане — прямая наследница, а в чем-то и подражательница и Некрасова, и Ахматовой, и Грибоедова,и Тютчева,и Блока, и если бы не ее подлинная трагическая горечь последних лет, то забыв о былых пожарах любви, с возрастом она бы погрузилась в чистый книжный неоклассицизм, и любители ее филологических стихов с удовольствием бы разгадывали вязь ее непроизвольных творческих заимствований из русской классики. Откуда столь знакомая интонация.

Отложить бы ее на потом,

Эту речь: как жилось ей в пустыне,

Русской Музе, степной Магдалине,

С горьким взором, завязанным ртом…

Откуда любовь к русскому анапесту? Откуда христианские мотивы? Откуда историзм?

Этот русский анапест, что плачет во имя любви,

В темной шали крест-накрест, живет не в эпохе — в крови.

А эпоха ему не соперница и не жена:

Ничего-то не ведает в лунах и струнах она!

ПОМНЮ, ВАДИМ КОЖИНОВ В РАЗГОВОРЕ СО МНОЙ на общем поэтическом вечере в Политехническом музее, где выступала и Татьяна Глушкова, приводил немало сравнений ее стихов со стихами русских классиков. Но пусть эти точные поэтические параллели проводят теперь уже дотошные литературоведы нового столетия, я их вижу, чувствую, и — достаточно. К счастью, не в этом суть ее творчества, и никак не сводима она к одним параллелям. В большой поэзии смысл невыразим. Мне ценно в ее ранней и поздней поэзии другое — страстное, прорывающееся сквозь ее мощный ум и философичность, сквозь ее книжность и начитанность, сквозь ее классическое наследное убережение традиций, бездонно трагичное глушковское чувство. Поэтический темперамент побеждает философскую рассудочность.

А на сердце — и холод, и зной,

Все безмолвие русской Голгофы.

Татьяна Глушкова — каллиграф стиха. Она всегда доводит его до состояния законченности, но самые проникновенные и исповедально-ранимые строчки уже не от имени Музы печальной, не от наследницы традиций классических, а от себя самой, она оставляет напоследок, на финал стихотворения. И финал этот, несмотря на трагизм ухода, как правило, исторически оптимистичен. Поэт оставляет надежду уже не себе, а другим, будущим.

И у Кремля заплещутся сирени,

Смывая прах поверженных знамен.

А мы, — не плачь, — мы будем только тени,

Из Смутных залетевшие времен.

И ради этих будущих времен, сквозь кромешный миг, во дни Армагеддона, когда вдоль окон плывет плененная Иродом Москва, поэт возлагает свой букет прощальных астр на тайный погост погибших за Россию, и несмотря на лютующую злобу бесовщины, ее …"музы — тайно водят хоровод,/ и лучшая — о родине поет,/ мятежная, восставшая из гроба…"

Как не побоялась Татьяна Глушкова откликнуться на смертный призыв этой мятежной музы? Где взяла мужество? Интуитивно-то чувствовала, что погружается в опаснейшую из бездн. По сути, почти одна, среди очень немногих, встала в русской поэзии в октябре 1993 года — посреди России противу всех ее врагов…

Но поутру, когда упал солдат

Последний наш, и вроде — взятки гладки,

Под окнами прошел крылатый Дант

В пропахшей адским чадом плащ-палатке.