Газета Завтра 432 (10 2002)

Или на самом деле сработала перекличка двух эпох: Великой Отечественной войны и нынешней, не менее трагичной для судеб России? Поколение детей войны, последние живые свидетели той жестокой, гибельной, но все-таки велико-победной войны. Родилась в декабре 1939 года, и совсем маленькой попала в круговерть войны с немцами. Вместе с родителями, учеными-физиками, отступала из Киева, будто про нее Анна Ахматова сказала, мол "… у девочки биография, в два года она пешком уходила от немцев", уходила, но не ушла, попала под оккупацию. И эта тема у нее тоже сквозная в поэзии: "Все называется: война. Все называется: "под немцем". Под ним — и осень, и весна, и две зимы, и та сосна, и этот луг…" Как считает сама Татьяна Глушкова: "О детстве, подсвеченном огненным заревом небывалой войны, о детстве на черном пожарище можно было б уже и не поминать, когда б не оттуда — мне кажется — и тип поведения человека сегодня — в условиях, столь похожих на бедствие тех трагических лет…".

Затем возвращение в освобожденный Киев, школа, Литературный институт, Михайловское, где проработала два года экскурсоводом, и считает эти годы лучшими в своей жизни. Может быть, оттуда, с тех лет и тех мест, и пленение русской классикой? Благоговение — вот то чувство, которое определяет поэзию Глушковой, тем или иным образом связанную с великими предшественниками.

И я, незваная, вхожу —

Так в реку окунают! —

На стены я не погляжу,

Портретов не узнаю.

И буду тихо говорить

О пушкинской аллее.

И, уходя, благодарить

И медлить не посмею…

Это благоговение определяла Татьяна Михайловна главным в своих поэтических книгах. Оно определяло и ее книгу критики "Традиция — совесть поэзии", ее полемические споры с С.Рассадиным, Л.Аннинским и другими любителями новаций. В полемике возникал и закреплялся в памяти читателей образ поэта, как прежде всего воительницы за русскую культуру, за верность следования поэтики русской классики. По крайней мере, все рецензии семидесятых-восьмидесятых годов представляли Глушкову, прежде всего как тонкого ценителя и последователя культуры девятнадцатого века.

Так пишет о ней знаток ее поэзии Николай Лисовой: " Итак, от Блока (и Ахматовой) — музыка и мужество. От родного Киева с его печерскими угодниками и софийскими куполами — верность отеческим заветам, урок патриотизма и веры. От родителей и бабушки, которой посвящены рассказы-воспоминания поэта, — живой и сочный язык…". Татьяна Глушкова волей и умом своим умела убедить своих критиков в первичности и важности ею озвученных тем. Она, будучи не только поэтом, но и страстным, полемичным эрудированным критиком, как бы навязывала литературному миру свое мнение о себе. Вот и давний ее друг, псковский критик Валентин Курбатов, увлечен ее "строгой чистотой, которая потом будет узнаваема по первому звуку… Она всерьез обещала — "взять на плеча гремучие печали / и мерной речи воспаленный лад", выдвигая в бойкие времена поэтического новаторства традицию как совесть поэзии, не смущаясь своим философским, литературным одиночеством. "Осколок древнего пера/ на деревянной ручке"… она крепко держала в руке…"

Все это так и есть, и я могу продолжить, продлить это глушковское очарование старых книг и бумаг, выписывая все новые и новые отточенные поэтические формулы русской культуры, осмыслить ее ранний " Выход к морю" или ее поздние циклы "Возвращение к Некрасову" и до сих пор неизданный "Грибоедов", написанный как бы от лица великого русского поэта. "Нечаянно подслушанным монологом" назвал подобные книжные ее стихи Валентин Курбатов. Ценитель русской поэзии найдет, чем насладиться.

Страница — странница — страна…

Коснусь струны — и свет струится.

Язык родной. Как дух томится,

Какая вольность нам дана.

И все-таки, перечитывая Глушкову, из ранних ее стихов я бы отобрал прежде всего ее окаянные и разлучные, по-бабьи пронзительные стихи о любви и одиночестве. "Свела нас вовсе не любовь,/ а только медленная мука,/ реки вечерняя излука,/ воды остуженная кровь./ … Свела нас эта простота / ночного жаркого объятья…" Пусть не смущает иных книжных читателей ее высокая и грешная страсть.

Что до тела тебе моего!

Я всегда молодела от горя:

Этой горстью соленого моря