Газета Завтра 432 (10 2002)

Но нет уже и не будет малинового звона страстных ночей. Нет даже тепла объятий и поцелуев, ибо сама в конце концов безрассудно и безотчетно, с русской женской беспредельностью подарила любимому "право / целовать чей-то жадный роток…" , не осталось даже следов любовного недуга, безнадежно прошло то время, "…когда оливковое тело/ как будто душу берегла" . Нет уюта семьи, от матери в память остался лишь ее голос, и, может быть, самое страшное?, ты стремишься делать вид. (И как не получается делать этот вид? Как выдает стих скрытую печаль поэта?) что "…это ли обида, / проклятье дней, трезвон ночей, что я избавлена от вида/ смятенной дочери моей…" Избавлена от права поучать, от замираний и воспеваний. Ибо нет и никакой дочери, и стоишь в этой жизни на поле — которое не перейти — одна, с невнятным взмахом. Отсюда — острейшее чувство одиночества, когда становятся чужды современники, объединенные с поэтом лишь мгновением времени. Уходят в прошлое друзья и подруги, исчезают возлюбленные … Как спасение — погружение в бездну времени и литературы, ощущение всей истории как единого с тобой пространства. Когда не современники, а соотечественники, как когда-то писал критик Николай Страхов, собранные бережно и коллекционно тобою из всех веков русской истории, объединяются с тобой же единой судьбой и единой культурой. Судьба культуры, судьба поэзии становится главной для дальнейшего существования Татьяны Глушковой. И в любовной лирике ее личность поэта определяла не только смысл, но даже форму, ритм и рифму стиха. Масштаб эмоций определял и значимость тех или иных строк, то уходя в предельную исповедальность, то впадая в молитвенное смирение. Все становилось поэзией. Все оправдывалось поэзией. "Даже, если я духом мертва, так и это душе пригодится!", даже, если "…я была сожжена и отпета — до пришествия Судного дня" — все преображается поэзией, ею и спасается, ею врачуется. Поэт начинает героически противостоять своей судьбе, как писала Анна Ахматова "наперекор тому, что смерть глядит в глаза…" Очень точно определила эти стихи критик Инна Роднянская: "Эстетизированная стойкость как ответ на судьбу". Поэт становится выше своей горькой женской биографии. Может быть, провидчески и трагедия любви была дана для того, чтобы во время оно поэт возвысился до трагедии своего народа? Слился с судьбой народа? Обрел народный слух? Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.

Горделивой моей прямотой,

Терпеливым моим униженьем — …

Я добыла бесстрашный покой.

Навеваемый стихосложеньем.

Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар "…у тоски любовной/ нечаянные песни занимать…" . Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.

Чьих стихов неразрезанный томик?..

И уже под обрывом возник

Этот красный охотничий домик,

Черной девки задушенный крик…

………………………..

Ты сгодишься мне в полночь слепую,

Где, как зло, легкодумно добро, —

Чтобы я в эту кровь голубую

Снег падучий, да тьму земляную,

Торопясь, обмакнула перо!..

Она уходит в культуру, как в полноводную реку, возвращается к своему детству с милыми сердцу книгами Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Блока. Она даже не стесняется брать у них слова и образы, ибо и сама становится почти анонимным народным автором, она волшебным образом соединяет классическое восприятие с народным. И для нее великие творцы прошлого являются неотторжимой частью народа.

Взяла я лучшие слова

У вас, мои поэты.

Они доступны — как трава.

Как верстовые меты…

Они давно ушли из книг,

Вернулись восвояси,

В подземный, пристальный родник —

И пьешь при смертном часе…