Газибо

признаться, немного завидую:
вы ведь изгнанник без всяких границ,
а мне
столько лет уж в отечество путь заказан,
и, знаете, словно бы затуманивается оно все больше,
нет четкого разумения, что там теперь да как,
не тревожьтесь, за одером как за одером, пан огиньский,
сиречь, в аккурат, как за бугом:
нивы, с вашего позволенья, печальные, шляхи пыльные,
но зато какая пылкая шляхта,
да и мещанство, в сущности, лихорадит:
у всех воспаление польскости, посполитость речи,
причем, все куда-то спешат, поминутно встречаются, расстаются
и только и слышишь повсюду:
чешч, чешч

85

а вот где-нибудь за печорой,
где сплошь да рядом спешить как-то некуда,
выражаются много длиннее, почтительней:
честь, знаете ли, имею,
за рубиконом же, в области поголовной халатности,
вам на прощание если что и уронят, то лишь развязное чао,
и баста, и будьте себе довольны

86

итак, до свиданья,
всего вам самого удивительного,
возникайте в любое удобное, побормочем,
учтите только, что договор от одиннадцатого одиннадцатого тысяча сто одиннадцатого,
заключенный меж трубадурами и вертоградами в лице голосов их,
все еще действует,
все еще говорит к нам своим куртуазным верлибром

87

он говорит и касается всех нас,
которые суть голоса вышеназванных тех и этих
и легиона иных,
одержимых и призванных, очарованных и окрыленных,
а также и муз их, и музык, и музыкальных их инструментов,
и прочих,
коих не хватит вечности перечислить, существ и вещей

88

он касается нас, говоря об изящном,
касается и в конце последней, тысяча сто одиннадцатой песни своей,
шопотом напоминает:
ну, значит, договорились:
отныне от утренних сумерек и до первых звезд
об изящном — ни звука.

*********************