Где сходятся ветки

Мамина подруга сильно постарела. На красноватом, как осенний мятый лист, лице красовались малиновые губы. Тетя Валентина стояла в зале прилета в длинном сиреневом пуховике и нелепом берете с пером набекрень.

Одно время она метила на место замдиректора птицефабрики. После тридцати резко сменила курс, стала маникюршей, работала где-то в салоне красоты. Казалось, Валентина вот-вот уйдет в отрыв, мама ей сильно завидовала. На какое-то время эта женщина даже перестала с нами общаться. «Зазналась, и правильно сделала», – обсуждала со мной Тоненька. Ходили слухи, что маникюрша много зарабатывает, познакомилась с бизнесменом, вышла замуж.

Потом все опять наладилось. Валентина развелась, стала снова захаживать к нам на рюмочку кагора. Еще несколько раз выскакивала замуж и пропадала на пару месяцев. Но всегда это заканчивалось на кухне разговорами полушепотом.

Основные битвы маминой подруги остались позади. От ее жеманных манер – закатывать глаза, растягивать гласные, изящно выворачивать кисти рук – становилось неловко. Она выглядела как прибабахнутая бабуля. Улучив момент, пока ждали транспорт, достала телефон, стала листать суетливым пальцем с облезшим лаком. «Нравится марина?» С заляпанного экрана смотрело синее море, красное солнце, кораблик, девушка в купальнике, идущая к горизонту. Оказалось, тетя Валентина увлеклась живописью, ходит в бесплатный кружок при ДК – программа «Счастливая старость» от городской управы.

Мы сели в старый рыжий «Икар» гармошкой с морозными узорами на окнах. Я продышала дырочку. Расширила глазок варежкой. Вот, еду опять по дороге из дома в школу, замученная жизнью, гляжу на обрызганную грязью кромку снега, кардиограмму умирающего.

«Я тебе ключики передам, а сама не поеду, – ерзала Валентина. – У меня сейчас дел навалилось. Ты сама-то замужем? Нет еще. Ну, и не торопись. Пока молодая, можно… А я что-то совсем уже. Вцепился один, покоя не дает. Художник. Хочется его отшить уже… Вот, я Тоненьке тут кое-чего купила. Не знаю, что в таких случаях полагается… я ж тебе не сказала, Машунь, у меня у самой горе какое, мать болеет, сижу с ней и думаю, не дай бог вот так, в одиночестве…»

Она вышла в центре, а я поехала до конечной. Пересела на маршрутку в поселок Светлый. Как всегда, народу набилось под завязку. Только теперь не птичницы в ватниках, как в детстве, а приличная публика. Женщины в шубках. Покашливающие, как на концерте, мужчины. Думала принять душ перед больницей. Может, даже немного отдохнуть, настроиться.

Когда зашла в подъезд с рядами немых почтовых ящиков, открывших варежки в полумраке, с облезлой пальмой, украшенной мишурой, – начало темнеть. Скрипнул пропахший мочой темный лифт с панелями под дерево, прижженными зажигалкой. Потащил наверх, на девятый этаж.

Соседи до сих пор не убрали детскую коляску или это новая? Я кое-как попала в скважину ключом. Зашла в холодную квартиру. Из коридора виднелось заклеенное по трещине окно в белый двор. Тикали часы, урчал холодильник.

Забытым жестом я сбросила дубленку, прошла на кухню. Под метелью притаилась моя школа. На дверце холодильника висел навечно примагниченный рисунок – «Тоненьке с 8 Марта». Сколько мне было, когда я его нарисовала? В гостиной у застеленной кровати, где спала мать, на столике с разбросанными обезболивающими лежала моя старая книжка «Биология», заложенная закладкой.

В детской все было без изменений. Я совсем забыла этот ободок с короной, он все еще ждал меня на письменном столе. Мать не выбросила. Надеялась, что еще пригодится?

После душа из запотевшего зеркала смотрела взрослая женщина. Открыв шкафчик, я заглянула, каково оно, с изнанки. На полках толкались мамины кремы – увлажняющие и регенерирующие. В тот момент меня впервые пронзило пониманием неизбежности. Наверно, это имел в виду Гаркунов, когда говорил, что нужно пережить опыт бесконечного отчаяния?

Больница затерялась в пригороде, среди цветных необжитых многоэтажек, разбросанных, как детские кубики, по бескрайним белым пустырям. Метель стихла, схватился мороз. За проходной оказался свежий корпус с сиротливыми зеленоватыми аквариумами окон. Посаженные перед входом деревца вытянулись в линию околевшими новобранцами. В пустом вестибюле медсестра лет девятнадцати, не поднимая глаз, металлически объяснила, куда пройти.

У окна просторной палаты с веселым сине-желтым кафелем стояла единственная кушетка. В первую минуту я не узнала мать. Колхозный платок, восковое лицо, испарина. Скулы выступили, глаза провалились. Нет той улыбки, которая всегда приподнимала ее над землей.

«Привет, ма. Это от тети Вали». Я раскрыла пакет и принялась деловито выкладывать на оранжевую тумбочку апельсины. Повернув голову, мама неподвижно глядела куда-то за меня. Не хотела растрачиваться, чтобы определить мое точное местоположение в пространстве.

«Почему ты не сказала?» – выговорила я. «А то бы что? – У Тоненьки почти не осталось голоса, один шепот. – Приперлась бы?» Она сделала едва заметное нетерпеливое движение пальцами. Я испугалась, увидев ее узловатую старческую кисть. «Убери».