Где сходятся ветки

Утром, немного прибравшись, я полетела в Москву. Чтобы отвлечься, старалась думать о Гаркунове. В самолете соорудила забавные истории для него: про последнее слово Тоненьки, про ее любовника с птицефабрики и пустую новенькую больницу с девятнадцатилетней медсестрой, стеснявшейся проявить сочувствие. Про песню на похоронах. Мне пришло в голову, что наши с Мишей истории дублируют друг друга. Вам не показалось, как будто это про одного человека? Или про двух недоразвитых репринтов… Чада матерей, жаждущих недополученной любви и пропавших среди великих миссий отцов.

В аэропорту никто меня не встретил, на эсэмэски не отвечал. Я, как мазохистка, долго жала кнопку звонка, все уже понимая. Слушала трели механической птички в мировой пустыне. Потом решилась открыть. Глядя на зияющие полки, где прежде хранились вещи Гаркунова, поняла, что была счастлива, раз думала об одиночестве, как о чем-то заманчивом. Особенно подло было то, что и комната, где хранилась «Тихомировка», оказалась пуста.

Чтобы успокоиться, пришлось выпить пять таблеток маминого феназепама. Когда я проснулась, светило солнце, сильно болела голова. Я долго стояла у окна и жмурилась.

В Ветеринарке нашла Маргариту Ивановну. Намерение было рассказать все, ничего не скрывая. «Цыпа. Я все знаю. Как там Миша?» – «Нормально». – «Ты же к нему ездила?» – «Да». – «Ну, что он? Садись. Сейчас чаю сделаю». Терехова металась по заваленному барахлом кабинету в поисках чайных пакетиков. Свежих не нашла, сунула в чашку с кипятком пыльную дрянь на ниточке. Что-то она вдруг стала меня сильно раздражать. «Ничего страшного, ни о чем не жалей. Знаю, что с экспериментом не получилось. Ну, и что! Подумаешь, у многих великих ученых срывалось…» «Да, насрать мне на него, Маргарита Ивановна. Если об тебя вытирают ноги, это не очень приятно. Вы взрослая женщина… Он и вас нагрел…» Терехова наконец замерла. Потом протянула руку, погладила меня по щеке. Как будто клешни в душу запустила и там перебирала сладострастно. Сказала – знает про нашу сумасшедшую любовь. Я не стала посвящать ее в подробности. Пожалела.

Несколько недель не вылезала из кровати. Только в туалет и в магазин иногда. Лежала, как труп, под одеялом и бесконечно вела беседы сама с собой.

Тереховой заливала, что средства надо было дать мне. Пора кончать, дескать, с патриархатом. Я бы создала печатное устройство, полезное в сельском хозяйстве и медицине. Мы совершили ошибку, перепутав частное с общественным, растратили гранты, а заодно испортили человека, сломавшегося под грузом ответственности. Услышав мои аргументы, Маргарита подписывала бумаги, и я приступала к работе в чистой белой немецкой лаборатории. Возглавляла группу крупнейших ученых из разных стран.

Матери я открывала, что работаю над изобретением, которое может изменить судьбу человечества. На смертном одре она обнимала меня и с интересом разглядывала чертежи, которые я ей показывала. Взяв Тоненьку за руку, я спокойно указывала на ее ошибки. Надо было проявлять больше внимания, а не зацикливаться на себе. Тогда я бы выросла открытым, счастливым человеком. Мать вначале спорила, потом соглашалась. В палату вносили разбухший конверт – моего ребенка. А следом, обаятельный в своей застенчивости, заглядывал Гаркунов, и я представляла мужа.

Больше всего мы беседовали с ним. Не как обычно сбивчиво, а спокойно и отстраненно я говорила, что настоящей ученый – всегда гуманист. А значит, он не только в профессиональной деятельности думает об общем благе, но и в повседневной жизни придерживается принципов человеколюбия. То есть не обманывает женщин, не предает тех, кто был членом команды и отдал столько сил, чтобы эксперимент увенчался успехом. Мелочность и трусость никогда не дадут гению подняться над тщетой жизни, он так и будет ползать внизу.

Тем не менее мною принято решение. Деньги, полученные от продажи квартиры матери в Томске, я перечислю на счет Михаила Тихоновича, чтобы он потратил их на продолжение эксперимента. Да, понимаю, самой ничего не останется, придется поголодать. Но надо, чтобы дело было доведено до конца, а ты, Гаркунов, реализовался. Не давая договорить, он сотрясался в рыданиях. Становился на колени. Я тоже вставала на колени перед ним. И так далее, и тому подобное. Фиолетовые, темно-зеленые, бардовые налитые перезрелые слова валились из меня, как из рога изобилия, не давая спать.

А потом Миша на самом деле явился. Хотя мне показалось, что это был вызванный мною призрак. Почерневшая фигура занесла холод на кухню, посидела немного, поковырялась в ногтях. «Влюбился, Маша, – молвил он, – никудышный я человек». Темно-серое пальто с твидовой елочкой и седовато-грязная щетина выглядели совсем незнакомыми. А не репринт ли передо мной? «Поможешь? В последний раз». Он глядел, не доворчивая головы, настороженным птичьим взглядом. «Не смогу, к сожалению, – ответила я. – Дел по горло».

Мы еще немного помолчали на купленной в ИКЕА кухне. За окном стучали колесами, проносясь сквозь воздух, поезда. Подчеркивали нашу неподвижность и затерянность в пространстве.