Где ты, бабье лето?

Серафим Антонович смотрел прямо, не стараясь укрыть, что многое ему известно. Но что? Может, совсем другое?

— Я говорил с прокурором и судьей. Характеристику дали?

— Я как раз хотела об этом. Характеристика неплохая.

— Это очень важно. — Он помолчал, продолжая смотреть испытующе. — Да! — заговорил он, словно спохватившись и, как всегда при новом повороте разговора, выходя из-за стола, будто его выталкивало что-то. — У нас уходит человек из отдела агитации и пропаганды. Заведующий. Что хочу предложить: по-моему, самый момент Зиминой занять его место.

— В агитации и пропаганде?! — она едва не подскочила.

— Только хороший организатор и практик может сам агитировать и вести людей. И потом — сегодня пропаганда, завтра — непосредственное руководство. Я слышал ваши выступления, читал в печати, знаю ваши… мысли, — улыбнулся он, останавливаясь. — Надо подумать, Ольга Дмитриевна?

— Это… тактичное отстранение? — сразу спросила она.

— Вовсе нет. Честно говоря, сколько раз уже думал я о том, что пора вам переходить в наши кадры.

Побежали секунды. Она представила, что нет у нее более на руках ни длинных каменных дворов, забитых черно-пестрыми гуртами, ни блестящих цистерн, уровень молока в которых лихорадит с утра, нет своенравной роты механизаторов, громоздкого машинного парка, нет битв со строителями, нет убийственной спешки, бессонных ночей, рези в глазах, нет знобящего рассвета, нет сознания загнанной лошади — и мало ли чего еще нету? Наращиванья производства, продуктивности, урожайности, процента. Нету, нету, нету!.. Она чуть не расплакалась. Запустив пальцы в волосы, провела ими по голове, забыв, что уложила завиточки, — давно уже причесывалась по-старому, так и не привыкнув к модной стрижке без завивки.

Ее карие глаза хитренько улыбнулись:

— А кто же будет устраивать дачи городскому аппарату? Ой, посадят их на болото!

И в этом «посадят», относившемся к кому-то другому, уже было согласие подумать. Она так и сказала:

— Я подумаю…

Светлана поступила в медицинский институт, жила в Москве у одной старой женщины в небольшой комнатке, помогала старушке существовать — мыла, убиралась, ходила за продуктами, и были они уже родня на всю жизнь. Теперь целые пять дней в неделю квартира Зиминой в Волоколамске стояла молчаливая, настороженная, словно в ожидании каких-то событий. Сама она приезжала поздно, кое-как ужинала — без Светланы не требовалось готовить дома основательную еду, самой она ни к чему — в желудке поджимало и свербило, мучила иногда изжога, видимо, снова надо ехать в Ессентуки, а может быть — в Карловы-Вары. Ни работа ее, ни личная жизнь не способствовали здоровью — так уж складывалось. «Все болезни от нервов», — говорила ее мать. Светлана и уехала от Ольги, чтобы проверить, так ли это. С нетерпимостью молодости она жаждала ввязаться в борьбу с какими-нибудь гадами — уж пусть то будут болезни.

Ольге Дмитриевне очень хотелось принять ванну или душ, чтобы скинуть усталость, но в ванне еще три дня назад замочено белье. Однако и сегодня не было сил стирать. Кое-как ополоснувшись, нехотя пожевала бутерброд с чаем, бухнулась в постель.

Подтянулась и с полки вдоль спинок обеих кроватей взяла Достоевского. Этой зимой открыла для себя удовольствие брать подписное издание целиком и читать, и смотреть вещи автора том за томом — удовлетворение возникало от объемности представления. Но сегодня не могла вчитаться в длинные, захлебывающиеся фразы, которые недавно так нравились.

Когда Светлана спала на соседней кровати, приставленной вплотную, дом сразу наполнялся значением, заставлявшим заботится о завтрашнем утре, о самочувствии девочки, — это придавало силы, желание выстоять. Ради нее и ради себя, конечно. Светланка обнимет, прижмется, расскажет что-то свое, выспросит, заставит намазать кремом лицо, предложит новый комплекс гимнастики, обнадежит, ободрит. Без Светланки пустынно-тоскливо в квартире. Такими потекут теперь недели, года, пока не кончит учиться, а там, кто знает, явится какой-нибудь принц и умчит в свой терем.