Где ты, бабье лето?

Что это она? Юрий как не слышал, сосредоточенно возил ложкой, а в глаза лезли обтянутые тонкой материей плечи, тяжелые, свободно лежащие груди, круглый большой выкат с разрезиком… У него закружилась голова и напряглось тело — глазами, руками, всей плотью он помнил ее. И значит, как ни гони те когда-то желанные образы, они имели окаянную способность обновляться. Разве что постареет? И он понял, что очень надеялся и хотел, чтобы постарела.

Откашлявшись, он отодвинул тарелку, поднял красное, то ли от еды, то ли от напряжения, распаренное лицо. Она тотчас вскочила, и он испугался, что это она к нему, и сейчас, сейчас привычно и властно бросит руки на плечи, притянет за шею.

Но она возилась с кастрюлей, гремела половником и крышкой. И он сам обнял ее взглядом всю, от ловкой спины, кругло обточенных бедер до ног, сильных, загорелых икр. Нет, Алевтина не старела — она была почти так же хороша и привлекательна, почему он думал, что скоро постареет? Жизнь, значит, давала ей время, а им обоим испытание. И на какое-то мгновенье он представил свою жизнь с Женькой как существование тех елей, стянутых железным тросом, которые видел осенью у старого погоста.

Алевтина, не смотря на него, сунула на стол тарелку с картошкой и со словами: «Погляжу, не проснулся ли» — и ушла и дверь за собой притворила плотно.

У него все шумело и шумело в голове, звенело в теле, он встал тяжело и пошел на задний двор, где уже был связан хлев для свиньи и где он начал строить сараюшку для телки, взял топор, с благодарностью ощутил его тяжесть…

Наутро, в начале шестого, Юрка вышел во двор. Над посветлевшим миром, холодно-росистой деревней высоко поднималось небо. Оно все поднималось, голубело, синело — то всходило из-за края земли еще невидимое солнце. Свет его стал наполнять речные дали, полные тумана, разворошенные стога, длинные тени от тополей пересекли, исполосатили лужайку у пруда.

Юрка смотрел и не мог ничего понять: в той стороне, где был их сгоревший дом, деревня пропала. Подале прогона, за кудлатою липой, за круглой плотью ее притаилось солнце и сияло оттуда, распуская десятки косых лучей, пролившихся в туман над серединой деревни. Веер ослепительных полос, полоскаясь в тумане, занавешивал все, не давая узнать, чей там дом на прогоне (бабы Клавдии дом!) и чей дальше. Смотрел Юрка, дивился: так было и в его собственной жизни — светило, блистало, а за туманом не распознаешь, как и что.

Он вынес поросенку, отвел пастись теленка, вогнал надежный кол в землю и вернулся в избу.

Солнце уже затопляло комнату — слюдяно светилось запотелое окно, рассыпая свет по стенам, по ярким новым погремушкам, привезенным вчера Женей из города и повешенным на борт Степашкиной кроватки. Женя уткнулась в подушку — ночным теплом веяло от рассыпанных на белом волос. Маленький водил носиком — Юрка погонял муху. Степашка спал, выдрав ручонки из пеленок, закинув их над головкой. Полуразвернутые ладошки с крохотными пальчиками пошевеливали что-то теплое в Юркиной груди. С этим же чувством смотрел он на спутанные пепельные волосы Жени, прикрывающие загорелую гладко-нежную щеку.

— Э, — тронул он жену за плечо, низко склонившись, ловя ее запах. — Ты куда хотела-то сегодня? Не забыла?

— Ты поел? — спросила она, не раскрывая глаз, — может, не спала?

— Сейчас поем.

— Яичницу сделай, картошка там осталась.

Он вышел на кухню, чайник кипел. Они могли бы выйти вместе, но он не хотел дожидаться, пока придет Алевтина посидеть со Степашкой.

Алевтину он встретил у палисадника, кивнул. Она стояла, расчесывая волосы и, как давеча он, смотрела вдоль деревни. Туман там рассеялся, и все было четко и ясно. Он пошел на шоссе. Еще вчера наметили утром докосить углы под Курганами.

Подсолнухи, посаженные за шоссе до самой Синековой горы, то есть до округлого забора леса, долго желтели неспелыми, но веселыми нарядными головами. И они уже скошены, свезены, и поле казалось бурым, коричневым — оставалось много будыльев. Не срезан лишь клинышек, ближний к деревне, рядом с картошкой. Притулившись к ней, мелкие незрелые подсолнухи стояли толпой, вертели головами за солнцем, будто топтались на краю поля, не смея уйти. Юрка поехал на «Кубани» в Редькино, оттуда погнали с Сашей Суворовым комбайны к недокошенному овсу, подле Курганов.

Высокий горб Курганов светил на все стороны красными и белыми крестами. Отцу тоже поставили крест, Юрка сам доставал красной краски. Теперь ему казалось, что отец был великий праведник, и крест поставили как святому человеку. «А ведь и он любил Алевтину. Или добивался ее — сама рассказывала, все похоже», — подумал Юрка, покачиваясь со своим комбайном на дороге. Не потому ли и гонял за нее Юрку? Да не столько уж и гонял. Мог бы хоть раз ударить — не ударил. И теперь нет-нет да поможет, подтолкнет, велит сделать то иль другое, соглашается с Юркой иль возражает. Отец был еще молодой, когда погиб. В самой поре мужик. Посмотрел бы, как работает сын с Суворовым.