Где ты, бабье лето?

— Я запомнила, как вы пели. «На-аши дети!» — неожиданно высоко пропела женщина. И засмеялась. — Я никогда не забываю голоса, если хоть раз услышу. Вот слушала вас и мучилась: где слышала? Нет, дом мы пока не поставили, зачем начинать под зиму? Я люблю делать наверняка и залпом.

Алевтину, видно, так и подмывало надерзить дачнице.

— Место-то вам больно хорошее отвели, самое грибное, теперь все грибы ваши, — не скрывала она неодобрения.

Дачница как не заметила, обернулась к Людмиле:

— А вы все на ферме работаете?

— Угу, на ферме, — сказала со смешком Людмила, быстро глянув на Алевтину.

— А муж? Он тогда мне очень понравился. Как он говорил о крестьянстве, и даже высказывал нечто левое — уж не помню что. Что меня, впрочем, смутило. А меня смутить трудно.

— А как же, он очень левый, — отчего-то заводясь, сказала Людмила. — Детей? Ему и детей не жалко, такой левый. — Она посмотрела на дачницу, ту самую, которую за глаза называла «мадам», жену ответственного товарища из шефствующего министерства, вспомнила, как пела про детей, уже тогда отстаивая их, прячась за них, и сказала резко: — Потеряла я мужа!

— Как это? — даже смутилась «мадам». — Случилось что? Или… может быть, разошлись?

— Да ладно болтать-то, — ткнула кулаком Людмилу в плечо Алевтина, давая понять, что это розыгрыш.

— Живем. Только надолго ли. Больно левый.

— Ну чего заладила? — покосилась Алевтина. — Это не автобус там? — И пояснила дачнице: — Игорь Сергеевич теперь председателем в колхозе.

Та силилась уразуметь:

— А вы — здесь?..

— Теперь уж ничего более не остается, — опять непонятно кивнула Людмила.

— То есть?

— Под суд я попала! — с отчаянным откровением сказала Людмила, строго глядя на женщину, испытывая то ли ее, то ли себя. — На одного дурака наехала. Трактором. Ну, развенчали меня. Два года условно дали. Теперь на ферме отрабатываю.

— Вы как-то странно говорите… Несчастье обычно… сближает?

— А у нас еще до несчастья, — отвернувшись, уже без запальчивости пояснила Людмила. — Несчастье и держит еще маленько. Вон, от Холстов отошел!

— Боже, боже, как ужасна жизнь…

Людмила нахмурилась, не отвечала.

В автобусе народу было мало. Дачница в поисках незапыленного сиденья сразу прошла вперед, но и возле кабины водителя долго и тщательно вытирала диванчик газеткой. Людмила тоже прошла вперед, села за нею, однако молча уткнулась в окно. Алевтина плюхнулась рядом.

— Лето все-таки нынче славное, — сказала уже на подъезде к Центральной дачница.

— Ничего лето, — сразу откликнулась Алевтина. — Правда, поначалу дожди лили и было холодновато, и такого урожая овощей, как в том году, нету, конечно. В том году огурцы, кабачки, морковь так и перли. А капуста — и не упомню, когда такая была. Кочны белые, крепкие, как головы, в каждом огороде торчали. Нынче потише, лука, правда, много. А в совхозе, похоже, все уберут. — Она говорила и говорила, чтобы не дать слова Людмиле, чтобы не дай бог не вышел опять неприятный разговор.

Они сказали женщине «до свиданья», и она им кланялась, черноглазо, белозубо улыбаясь из-под красной фуражечки.

Переждали, пока автобус двинулся, и пошли через шоссе, Людмила прямо бежала.

— И глупо ты, Людмила Матвеевна, перед нею раскрылася, — сказала, энергично шагая сзади, Алевтина. — Мало ли у кого какая боль, а молчком переносишь, чего ты от нее ждала — чужая и есть чужая.

— А мне все не родня, — задыхаясь, бросила Людмила и вдруг закричала: — А ну их всех к черту, а ну их всех к черту! — И губы у нее задрожали, так что Алевтина догнала ее, тронула за плечо:

— Будет тебе, может, еще наладится… Подумаешь! Помирают люди — тогда все кончается, вот что страшно. А это что — живи да живи, детя́м радуйся. А мужиков-то — ну их туда-то, мужиков, ненадежно все это…

46

И день тот наступил. Зимина надела белую с синими полосами австрийскую трикотажную кофту, купленную Светланой в Москве (в очереди стояла, все прихорашивает мать). Без всякой застежки, хотя не свитер и не пуловер: пройма широкая, вырез мысиком, понизу присобрано на шнурок над прямой строгой юбкой. И синие туфли на каблуках. Что-то сломалось в ее представлении о красоте, о том, как должна выглядеть женщина. Она без неприязни надевала прежние свои яркие цветастые кримплены, однако лишь в поле — и пыли не видно, и прилично. Но в присутствие, на совещание-собрание, в Москву ли — только и был у нее вишневый вельветовый костюмчик с кармашками. Надо бы еще заказать, но и часа пока не выбрать. И так уж случилось, что словно нарочно к этому дню, вчера, в пятницу, привезла Светлана наряд. Светел немного, но Ольга Дмитриевна пойдет не совсем официально, только покажется, только произнесет одно слово: «Согласна». Пусть увидят, какой «кадр» поступает в их аппарат. Наряд подчеркивал ровную смуглость лица, яркость карих, глубоких, готовых к улыбке глаз, шоколадный оттенок волос — все привлекательное, и скрадывал в фигуре то, чем была недовольна. Строго и хорошо. Белоголовый оценит.

И вообще, ей хотелось принарядиться. Накануне комбайнерам устраивали в поле прощальный ужин — кончилась страда!