Где ты, бабье лето?

Мысли его перешли на мальчика, который странным образом занял дом, все в нем было подчинено ему, а Женя так и квохтала над ним. Юрий не мог припомнить, чтобы в его родном доме (после него у матери родилось трое) ребенок становился таким царенком. Ну, пеленки — всегда примечательно, но какие-то бесчисленные бутылочки, смеси, клизмочки, марлечки, тряпочки, до которых нельзя дотронуться? А может, только у его Евгении такое заведение — у нее все на городской манер, на современный, ученый, она и ребенка растит, подглядывая в книжку. Вообще, Женя — она вся из той новой жизни, которую когда-то предсказывал отец и о которой невольно мечтал Юрка. Возможно, и чудно для кого, но он не представлял себе иной жены, и женитьба на Женьке казалась ему естественной и единственно понятной.

Он представил, как подхватывает она пальцами то с одной, то с другой стороны вновь отросшие, тонкие светлые волосы, рассыпанные по плечам (волосы у нее отцовы, у матери — грубые, буйные, о темной женской силе говорящие), — подхватывает, будто щекочут шею, как смотрит на него голубыми взыскательными, готовыми к обиде глазками, и убыстрил шаг — до того захотелось скорее домой, увидеть ее склоненное над коляской лицо. А главный интерес заключался в том, что она не ждет, а он — вот он, явился, да еще с грибами.

В дом поднялся со стороны кухни — основное крылечко днем закрывали. Прижимая грибы к груди, вошел в коридорчик, или «переднюю», как называла Женька, заглянул в «залу», то есть в главную комнату, где стояли стенка и телевизор, — везде было пусто, приоткрыл дверь туда, где спали, и передернулся.

На их с Женей кровати лежала Алевтина, обняв цветной сверток — увернутого Степашку. Рукавчик белой кофточки или ночной рубашки туго обнимал такую знакомую круглую руку, черные волосы тяжелой волной прикрывали плечо.

На звук двери Алевтина обернулась, испуганно и сонно произнесла: «Ой, чтой-то ты?» Он промолчал, она сказала тихо: «Я счас встану».

Точно спохватившись, рывком закрыл дверь. Положил на стол в кухне берет с грибами и стал разуваться.

Как-то само собой, по общему молчаливому согласию, давно не поминали они — ни словом, ни намеком — о прежних их отношениях — то ли не было ничего, то ли забыли. И ему так хорошо стало не помнить. Будто заслонку задвинул — чисто, покойно. Еще там, в доме Алевтины, он напрягался, делал усилия, чтобы ни у кого не рождались глупые мысли, но теперь, в своем доме, он настолько окружен Женькой и ребенком, настолько погружен в общие их заботы, что Алевтина, постоянно забегавшая помочь, посоветовать, сделалась для него лишь естественной частью этих забот.

Когда Алевтина вошла в кухню, он все еще снимал сапоги. Долго разматывал портянки, не глядя и видя зеленую юбку, метавшуюся от стола к плите, к шкафу. Юбка вертелась, словно заведенная над его опущенной головой, ни на минуту не останавливаясь.

Наконец вышел во двор умываться. Думал — поставит еду на стол Алевтина и уйдет к ребенку. Но, уже входя, по охолонувшему сердцу знал, что она здесь.

На столе исходили паром щи — тарелка налита всклень, рядом с хлебом стопка самогонки. Алевтина сидела по другую сторону, боком к столу.

Только сейчас увидел, что она так и была в той белой, с маленькими рукавчиками рубашке, в накинутой на нее зеленой юбке. И рубашку, и юбку он признал. И вспомнил манеру Алевтины, вставши с постели, некоторое время ходить в одной рубашке или в накинутой прямо на нее юбке. Она проделывала так не раз и в своем доме, когда Юрка жил у них. Но он и ухом не вел — это было ее домашним обычаем. «Чего же я сейчас-то испугался?» — усмехнулся себе. Выпил налитую стопку и стал есть.

— А Евгения где? — спросил только.

— В город укатила. На трехчасовом. За какой-то программой к экзаменам. Говорила же — не оборотиться на шестича́сном, ну как же: «Оборочусь!» Теперь вот только если в девять приедет. Ну, может, поспит Степушка, намаялся. Уж и дал он мне звону! И я с ним намаялась. Хоть сцедила она молоко, да сколько его там? И остылое. Ну, да все равно пора прикармливать, у нее в грудях совсем маленько. — Юрке показалось, по этому предмету главное ее неодобрение, даже насмешка. — Хитрец наш сразу распознал, что к чему. Я ему соску в рот, а он кочевряжится, головой вертит. Кое-то как угунул. Нахратливый такой, князек серебряный. Ну, да у меня не вырвешься.

Она говорила, говорила и вдруг всем телом повернулась перед Юркой, кинула круглые руки на стол:

— А ведь он не в тебя будет, в бабку, свое возьмет, а?

Он покосился на нее из-под спадавшей челки, которую теперь выстригал точь-в-точь как Саша Суворов: сзади коротко, впереди челка.

Она засмеялась:

— Ешь, ешь, не гляди. — И вздохнула вдруг: — Отгляделся, князек…