Где ты, бабье лето?

Ольга Дмитриевна судорожно вздохнула. «Надо менять жизнь», — думала она. И если можно было бы обобщить ее мысли, разрозненные, нестройные, это звучало бы примерно так: разве не с восторгом, не с полной отдачей кидалась в борьбу за землю, за людей, за экономическое процветание, выражаясь высоким слогом? Но оттого, что люди изловчились, исхамились, обнаглели, оттого, что постоянно надо одолевать все это — пьянство, воровство, жуликоватость, лодырничество, наглость, эгоизм, она вдруг стала чувствовать бессилие, испытывать опустошенность. Надо бежать, уходить. Что же это — может, просто не справляется? Сколько раз усмехалась про себя, когда узнавала, что человека, развалившего хозяйство (производство, отрасль), перебрасывали на другое, ждущее порядка дело — будто он мог навести порядок. Нет, ему не говорили: «Иди, ищи себе пристанище», ему «подбирали» хозяйство (производство, отрасль). Господи, как не одобряла она этого! А теперь?.. «Только измени себе в малости — и пошло, покатилось…» — говорил Филатов. Но ведь ее-то не гонят? И смотря что посчитать за измену. Она знала, что все можно истолковать по своему усмотрению, и очень старалась в размышлениях не утратить прежних позиций.

Она всегда считала, что там, где осуществляется общее руководство, нет непосредственной связи с землей, с людьми, создающими истинные ценности. В ее случае — продукты: хлеб, мясо, молоко — то, чем жив человек. Та работа казалась ей бестрепетнее, легче, она не хотела даже маленькой стенки, пусть условной, которая непременно существует между руководителями райкома, горкома и людьми совхоза. Но может быть — ошибалась? Может быть, там есть свой особенный рабочий фокус, точка, в которой сходятся те же интересы. Ах, все-таки мундиры их диктуют многое. Сама она ходила иной раз по полю и молча ожидала начала работ, стояла, смотрела, а рабочие делали свое дело — последнюю проверку перед запуском, последние приготовления. И к ней относились не как к начальству, а как к своему человеку, связанному с ними одной болью — не официальной, а личной. Или как было вчера, — вдруг вспомнила она, когда она так чувствовала их. И что же — эту связь разорвать?

Но ведь дошла до предела. Устала. Хотела перемены, желала сбоя в сложном, натуго пригнанном механизме жизни. Надо соглашаться на новую должность. На повышение? Конечно, всеми так и расцепится. Там будут свои сложности, но другие. Ей хотелось этих, других сложностей. К тому же… ежели перейдет…

И вдруг отчетливо поняла: уйдет из совхоза — все станет проще, само собой образуется, и Филатов останется с ней. Ах, Игорь-Игорь… Только с ней. Навсегда. Даже ради этого… — что значит «ради этого»? Ради изменения всей жизни! Разве не заслужила? Конечно, порвется какая-то кровная связь, конечно… «Ну, ну, оставайся, — уже издевалась она, — так и проживешь: ни оглянуться, ни по-своему поступить… Всегда одна. Еще ничего, еще полная сил. „Дама Декор“ на пороге… на пороге чего?» Думать далее не хотелось.

44

Бабьего лета ждали с пятнадцатого по двадцать первое сентября. Но пятнадцатого, и шестнадцатого, и восемнадцатого было холодно и неприютно, по грибы ходили в ватниках, работали в куртках, по утрам чуть ли не заморозки.

И вдруг двадцатого хлынуло тепло, плюс семнадцать с утра — и пошло! Солнце мягкое, нежное, воздух тепел и свеж, подувает с полей хлебным запахом, овсами налипшимися, выстоявшимися. И вот уже засверкала, залоснилась стерня, прикатанная машинами, свозившими зерно от комбайнов, в домах стало светлее — с берез все же летел лист.

С утра докашивали овес под Угрюмовом. Кончили раньше, чем предполагали, — далеко до вечера оставалось.

С чувством свободы шел Юрий домой. Прежде, идя домой через лес, он непременно обследовал знакомые поляны, срывал вокруг пней землянику, поднимал под знакомыми с детства елками вроде уже знакомые белые. Теперь шоссе высоко поднято над плоскостью леса (болота везде!). И чтобы заглянуть туда, надо сбежать с сильно затравевшей насыпи — почему-то это удерживало ребячий зуд. Да и некогда. Но чувство свободы, которое овладело Юркой, когда высыпал последнюю копешку отработанной соломы на землю, когда не надо больше оставлять комбайн на поле, и позволило ему скатиться с шоссе в лесок.

С того времени, как вместо разъезженного лесного проселка возвели шоссе, в лесу тоже произошли изменения. Поляны заросли березой и осиной, посередине вымахали елки, глухие овражки вдруг обнажились, дорога, ведущая вглубь, заросла и изменила направление, оказалась перегорожена упавшими деревьями, а елочки поднялись, сомкнулись — все стало строже, глуше, грубее. Но Юрка привык и к этим изменениям — они были, видно, естественны и логичны, как естественно и логично изменилась его жизнь. И в новых местах стал снимать моховики, подосиновики, знал, где гнездятся свинушки, лисички.

Он прошелся по краю обнаженного овражка, поднял тройку замшелых моховиков, а в наросшем березнике несколько крепеньких подберезовиков. Сложив в берет, понес домой, — Женька из-за Степашки ни разу не могла сбегать в лес.