Где ты, бабье лето?

А средний сын — девятнадцать лет —
Садился на коня;
Летела пуля быстрая —
Сразила молодца.

А младший сын — тринадцать лет —
Просился на войну,
А я сказал, что нет уж нет,
Малютку не возьму.

Возьми, возьми, папашенька,
С собою на войну,
Я жертвую для Родины
Младую жизнь свою.

Даже полная драматизма «На старой калужской дороге» («„Стой!“ — крикнул свирепый разбойник и за косу бабу схватил, сорвал с нее синий повойник, взмахнул кистенем и убил») не перебила впечатления.

— Дорогие женщины, на будущий год мы поставим обелиск, проведем митинг, придем к вам с концертом — и вас послушаем! — пообещала Гера.

— Значит, как же… еще приедете? — подала голос вдруг Лизавета Пудова — она так и не ушла, и все обернулись.

Она как-то тряско пожимала полными плечами, посмеивалась, морща нос:

— Я это, вообще… так спрашиваю.

— Придем, а теперь давайте соберем внимание! — Гера указала в сторону крыльца, где что-то возилось, шурстело, шелестело в магнитофоне.

И вдруг оттуда, с крылечка, потек голос Клавдии:

Трансва-аль, Трансва-аль, страна-а моя-а…
Горишь ты вся-а в огне-е…

Все затихли. Они узнавали голоса друг друга и не узнавали собственных. Переглядываясь, засмеялись, загомонили, забыв о следопытах.

— А знаете, кого недостает нам? — воскликнула Алевтина. — Манечки Артемьевой.

И тут поднялась Катерина Воронкова, серьезно оглядела женщин светлыми глазами:

— Ну ладно, бабы! Долго мы будем воевать? Шутки-шутками, а картошку надо окучивать. Где окучник-то, признавайтесь!

— Оо-й! — расхохотались бабы и как одна согнулись вдвое, ткнулись головами в колени, зашлись смехом.

Стоявшие вокруг дети смотрели и не понимали, чему смеются. И рыжеусый в буденовке, и жена его Гера так до конца и не узнали, какое еще доброе дело сотворили их ребятишки — помирили в одночасье оба конца деревни. Или что другое их помирило?

34

На другой день к вечеру — Алевтина еще убираться не выходила — с того конца показался плывущий над дорогой окучник. Был он почти такой же, как плуг, только лемех поаккуратнее — носатый по центру, с подкрылками. Но меньше не тянул нисколько. Воздев деревянные ручки на плечи, с натугой несли его Ириша Боканова и Марфа, а Клавдия и Марфина дачница помогали, ухватившись с обеих сторон.

Задыхаясь, Клавдия приговаривала:

— Ну, дернул черт Манечку придумать спрятать его, а мы, раззявы, поддалися — всю-то жизнь она, охальница, озорничала.

И женщины смеялись, путаясь ногами, наталкиваясь друг на друга.

Алевтина стояла на крыльце, подбоченясь, с усмешечкой:

— Представляю, как вы тащили его! По задам, а там колдобина на колдобине.

— Да-да-да, колдобина на колдобине… — отпыхивалась Марфа, отирая горевшее лицо фартуком. — Да ничего, луна светила, только Манечка все просмеивала нас — еле притащили во двор ко мне. Хотели дальше несть, да не выдержали.

— Вот не буду за это окучивать тебе! — сказала Алевтина, но лицо ее смеялось.

Картошка поднялась порядочно, и борозды сильно затянула трава. Алевтина привела лошадь из Сапунова. За лошадь леснику отдавали пятерку, теперь лошадь предоставлялась дирекцией совхоза бесплатно, но держали в Сапунове одну на несколько деревень, и надо было улучить момент выдернуть ее для своих. Алевтина, как никто, умела это сделать — у нее все друзья-приятели, она и не скрывала, что понимает это, чувствуя себя с лошадью как бы хозяйкой положения.

У околицы насажала на полок ребятишек, с восторгом встретивших телегу, прокатила по деревне. В Холстах гостила орава внуков. С утра до вечера висели они на деревьях, гоняли на велосипедах, ловили в пруду карасей и ротанов, но все бросали ради трактора (иной сговорчивый механизатор, вроде Саши Суворова, брал их в кабину), а уж тем более — ради лошади. Подрастет Степашка — Алевтина обязательно заведет еще овечек — уж такая радость ребенку трогать ягняточек, загонять во двор или даже припасать за деревней.