Гэкачеписты

— Что, Александр Яковлевич, приболел? — спрашивает он у кого-то из подчиненных Лившица таким елейным тоном, словно хочет произнести не „приболел“, а „приболели“. Далее следует столь душевное пожелание скорейшего выздоровления, что просто диву даешься красноречию…

Людей, встреченных тобою, можно поделить на тех, от кого чему-то научился, и на тех, от кого взять нечего, несмотря на всю их знаменитость. От Стародубцева я ничему не научился, кроме разве что нескольких ругательств. Он не показался мне человеком, общение с которым обогащает тебя. Может, я был для него кем-то вроде стула — то есть вещи, части обихода, и потому он передо мной не раскрывался. В общем-то, за все время моей работы с ним он ни разу не задал мне какого-то личного вопроса, никогда и ничем не поинтересовался у меня тем, что бы выходило за рамки работы, вообще не проявил ко мне как к человеку интереса. Я являлся всего лишь функцией».

Теперь я понимаю, что тот мой взгляд, записанный по свежим следам, носит черты обиды и односторонен. Но я привожу эти цитаты, поскольку они передают живое впечатление от моего героя. С позиций сегодняшнего дня я бы сказал, что от всех этих знаменитых людей, по крайней мере в советском исполнении, стоит держаться подальше. Вблизи кумир выглядит совсем не так, как по телевизору или в газете. Как сказал один человек, давно знавший Стародубцева, — с ним хорошо дружить, но плохо работать. В этом — вся суть Василия Александровича как руководителя, сложившегося в советское время. С теми людьми, которые от него не зависят, а, особенно, нужны ему, он мог быть заботлив и радушен, но стоило им стать его подчиненными, как былая приязнь исчезала, сменяясь жесткой субординацией.

С одной стороны, пробивание наверх из самых низов не могло не ожесточить характер, сделать человека бесчувственным, а с другой — порядки, заведенные в тогдашнем руководстве, способствовали усвоению подобной авторитарной культуры — с разносами, начальственным хамством, на этом держалась вся система.

Знавшие Стародубцева отмечали его необыкновенную память — он мог помнить телефон человека, с которым общался несколько лет назад, рассказать, что делал такого-то числа такого-то года — спроси его об этом. Рассказывали о знании им литературы, о способности на память читать много стихотворений — я этого ничего не видел, но, повторюсь, общался с ним слишком мало. Лично я могу припомнить о Стародубцеве, что он мог быть хорошим рассказчиком — но в самом простонародном духе. Раз он удивил меня, сказав, на сколько сантиметров должны выступать рукава рубахи из-под пиджака — прочитал где-то или от кого-то услышал и запомнил, сочтя важным.

Одевался он весьма элегантно, держался прямо, вообще уделял немалое внимание внешнему виду, но в мое время уже несколько старчески сутулился, обычный текст он уже не мог читать без очков, и ему специально печатали бумаги для выступлений огромным шрифтом. Стародубцев считался неплохим оратором, мог сильно выступить на митинге, но в сложных словах запинался, оговаривался, из-за чего его спичрайтеров обязывали избегать в готовящихся для шефа речах труднопроизносимых слов. С возрастом он начал немного присюсюкивать и появилась привычка часто облизывать губы. Оригинальная речь Стародубцева представляла собой смесь парадной лексики, принятой на партсобраниях, с метким и образным простонародным языком. Голос его был негромкий, часто с ядовито-саркастическими интонациями.

Вообще, теперь я понимаю, что Стародубцев так и остался навсегда простым шахтерским парнем, крестьянским сыном, которого партия выдвинула в руководители. От обычного председателя он отличался, помимо неуемной энергии, в высшей степени развитых навыков общения, способности заглядывать далеко вперед, бо́льшими амбициями, бо́льшим кругозором. Мало ли в СССР было и активных, и честолюбивых, и грамотных председателей колхозов? А в случае Стародубцева все упиралось на изначально им поставленную высокую планку притязаний. Типовой председатель мало интересовался происходящим за пределами колхоза, а Стародубцев жил не только районной и областной жизнью, но живо интересовался тем, что происходит в масштабах всей страны, и участвовал в этом. Ну и, конечно, он был прирожденным лидером, то есть человеком, не боящимся ответственности, а, напротив, стремящимся к ней, психически устойчивым, умеющим и любящим управлять людьми. Родись Стародубцев в Америке, он бы со своими энергией, характером и хваткой стал бы миллиардером. Но он родился в СССР и потому стал передовым председателем колхоза.

На каковы бы ни были достижения Стародубцева в его хозяйстве, надо ясно понимать, что в масштабах всей страны изменить ситуацию имеющимися и разрешенными средствами было невозможно. Стародубцев так и остался исключением. И судьба его братьев Федора и Дмитрия ясно это показывает.