Ген. Очень личная история

Внимательный читатель мог заметить, что в этих двух предложениях отражены два направления притязаний новой науки. Традиционно генетика человека ставила во главу угла патологии – «болезни, приносящие людям значительные страдания». Но теперь, вооружившись новыми инструментами и методами, она свободно могла исследовать и прежде недоступные аспекты человеческой биологии. Генетика перешла с берега патологий на берег нормальности. Новая наука могла бы углубить понимание истории, языка, памяти, культуры, сексуальности, идентичности и расы. В самых смелых своих устремлениях генетика могла бы стать наукой нормы – платформой для исследования здоровья, идентичности и судьбы.

Смещение траектории генетики ознаменует и поворот в биографии гена. До этого момента наш рассказ был организован по историческому принципу: путешествие от зарождения представлений о гене до проекта «Геном человека» проходило в соответствии с более-менее линейной хронологией концептуальных прорывов и открытий. Но генетика человека сместила фокус с патологии на норму и лишила хронологический подход возможности охватить все многообразие исследовательских направлений. Наука перешла на более узкие темы, организовав себя вокруг отдельных, хотя и пересекающихся вопросов биологии человека, и теперь мы говорим о генетике расы, гендера, сексуальности, интеллекта, темперамента и личности.

С ростом могущества концепции гена значительно углубляются представления о том, как гены влияют на нашу жизнь. Однако попытка подобраться к человеческой нормальности, отталкиваясь от генов, подведет генетику к необходимости решать одни из самых сложных научных и моральных дилемм в ее истории.

Если мы хотим понять, что говорят о нас гены, вначале лучше разобраться с тем, что они говорят о нашем происхождении. В середине XIX века, задолго до рождения человеческой генетики, антропологи, биологи и лингвисты пытались определиться с происхождением человека, устраивая ожесточенные схватки. В 1854 году швейцарско-американский естествоиспытатель Луи Агасси прославился как один из самых пламенных апологетов теории полигенизма. Эта теория предполагала, что три основные человеческие расы – «белые, азиаты и негры», как их обычно называли полигенисты – произошли независимо друг от друга из разных предковых линий несколько миллионов лет назад.

Агасси был, вероятно, самым выдающимся расистом за всю историю науки: расистом в фундаментальном смысле слова – потому что верил в наследуемые различия между человеческими расами – и расистом в прикладном смысле – потому что приписывал одним расам естественное превосходство над другими. В ужасе отвергая всякую возможность делить общего предка с африканцами, Агасси утверждал, что у каждой расы есть свои праотцы и праматери, расы независимо зародились и независимо развивались во времени и пространстве (имя Адам, как полагал ученый, происходит от слова на иврите, означающего «тот, кто краснеет», – а краснеть заметно может только белый человек. Агасси заключил, что должно было быть несколько Адамов, краснеющих и не краснеющих, по одному на каждую расу).

В 1859-м теории Агасси был брошен вызов: опубликовали «Происхождение видов». Хотя Дарвин там намеренно не касался вопроса происхождения человека, его представление об эволюции путем естественного отбора очевидно шло вразрез с идеей Агасси о раздельных родословных человеческих рас: если все вьюрки или все черепахи происходили от общего предка, то с чего бы у людей было иначе?

Эта академическая дуэль, как и почти всякая другая, была до комичного односторонней. Агасси, гарвардский профессор с солидными бакенбардами, был одним из известнейших натуралистов в мире, в то время как о Дарвине, зараженном сомнениями самоучке, биологе-бывшем-священнике из «другого» Кембриджа, за пределами Англии особо никто и не слышал. Тем не менее, предчувствуя потенциально фатальное для него противостояние, Агасси с невероятным грохотом обрушил лавину опровержений на книгу Дарвина: «Если бы мистер Дарвин или его сторонники[909] предоставили хотя бы один-единственный факт, демонстрирующий, что особи с течением времени меняются таким образом, чтобы в конце концов образовывать виды, <…> положение дел могло бы быть иным».