Ген. Очень личная история

Пусть Уотсон «ничего не знал о рентгеновском дифракционном методе»[468], [469] зато обладал безошибочным чутьем на действительно важные проблемы в биологии. Специализируясь на орнитологии в Университете Чикаго, он «всячески избегал изучения тех разделов химии и физики, которые представлялись <…> хоть мало-мальски трудными»[470]. Но инстинкт, подобный тому, что тянет птиц в родные края, привел Уотсона к ДНК. Он, как и многие, прочитал «Что такое жизнь?» Шрёдингера и был пленен этой книгой. В Копенгагене он изучал химию нуклеиновых кислот, однако из этого, по его словам, «ничего не вышло»[471], [472]. Снимок же Уилкинса заворожил его. «То, что я не мог дать ему правильное истолкование[473], меня не смущало. Уж лучше мечтать о славе, чем постепенно превращаться в академическую мумию, ни разу не рискнувшую на самостоятельную мысль»[474].

Повинуясь порыву, Уотсон по возвращении в Копенгаген попросил перевести его в лабораторию Макса Перуца в Кембридже (Перуц, австрийский биофизик, перебрался в Англию из нацистской Германии во время массового исхода 1930-х). Перуц работал над структурами молекул – так Уотсон мог бы ближе всего подобраться к рентгенограмме, чьи навязчивые, вещие тени не выходили у него из головы. Уотсон решил расшифровать структуру ДНК, этого «Розеттского камня в раскрытии секрета жизни»[475]. Позже он скажет: «На взгляд генетика, это была единственная проблема, которую стоило изучать». Ему было всего 23.

Уотсон переехал в Кембридж из-за любви к одной рентгенограмме[476]. И в первый же день он влюбился опять – на сей раз в человека по имени Фрэнсис Крик, аспиранта из лаборатории Перуца. Это была не эротическая любовь, но любовь, сотканная из общего помешательства, бесконечных наэлектризованных разговоров и запредельных амбиций[477]. «Обоим от природы были присущи определенный юношеский максимализм[478], беспардонность и нетерпимость к недисциплинированному мышлению»[479], – писал потом Крик.

Крику было 35 – на целых 12 лет больше, чем Уотсону, – но у него все еще не было степени (отчасти потому, что в годы войны он работал на Британское адмиралтейство). Он не был похож на типичного «академического ученого» и уж точно не напоминал «академическую мумию». Крик выплескивал эмоции и суждения настолько громко, что коллегам частенько приходилось сбега́ть в поисках укрытия и склянки аспирина. Этот бывший студент-физик тоже прочитал «Что такое жизнь?» – ту «маленькую книжку, которая запустила революцию», – и подпал под чары биологии.

Англичане много чего ненавидят, но больше всего – соседей в утреннем поезде, разгадывающих их кроссворды. Ум Крика был не менее свободным и дерзким, чем голос: он не задумываясь влезал в чужие проблемы и предлагал их решения. Хуже того, обычно он оказывался прав. В конце 1940-х, оставив занятия физикой ради аспирантуры по биологии, Фрэнсис изучил значительную часть математической теории кристаллографии – тот водоворот вложенных уравнений, который позволял превратить силуэты в трехмерные структуры. Как и большинство коллег по лаборатории Перуца, Крик первое время исследовал структуру белков. Но, в отличие от большинства, он с самого начала интересовался ДНК. Так же, как Уотсона, Уилкинса и Франклин, его инстинктивно тянуло к изучению структуры молекулы, способной переносить наследственную информацию.

Двое из этой компании – Уотсон и Крик – так самозабвенно болтали, что напоминали детей, запущенных в игровую комнату. В итоге им отвели отдельное помещение – комнату со стенами из желтого кирпича и деревянными потолочными балками, где они были предоставлены своим приборам и мечтам – «безумным стремленьям», в общем. Эти двое были комплементарными цепями, скрепленными непочтительностью к устоям, склонностью подурачиться и блестящим остроумием. Они презирали авторитеты, но сами жаждали ими стать. Научная элита казалась им нелепой, унылой и инертной, хоть они и знали, как в нее проникнуть. Они считали себя типичными аутсайдерами, лучше всего себя чувствуя во внутренних двориках кембриджских колледжей. Они были самопровозглашенными шутами при дворе дураков.