Ген Рафаила

Ивана признали иностранным агентом. Старый энкавэдэшный шифр, который пытался сообщить Красавцев, был куда-то записан, куда-то отправлен, но почему-то ни на что не повлиял.

Баилов пинал его лично. Ногами, с оттягом. Четырьмя хуками гэбэшник выбил инженеру все зубы.

– Сссука, мы еще встретимся, – сплевывая кровь на бетонный пол, прошепелявил Иван, – я вырву тебе челюсти, гнида. Запомни это, хорошенько запомни…

Баилов вызывал Красавцева еще дважды, бил по почкам, надеялся получить какие-то сведения. А потом вдруг пропал. Иван сидел в одиночной камере с решетчатым окошком под потолком и ничего не понимал. Как Робинзон Крузо, он проскребал ногтем черточки на стене, чтобы понять, сколько прошло времени. Попросил бумагу и карандаш, написал ходатайство начальнику тюрьмы, чтобы разрешили принести хоть какую-то литературу.

Вскоре баландер [7] сунул ему томик Пушкина и брошюрку «Лучшие шахматные партии СССР». Красавцев месяцев за восемь-десять выучил наизусть три поэмы: «Медного всадника», «Руслана и Людмилу» и «Графа Нулина». А параллельно, слепив из хлеба фигурки, научился играть в шахматы с нуля. Впоследствии, когда тюремный ад закончился, он любил шокировать друзей тем, что вслепую, не видя шахматной доски, выигрывал сразу у пяти-шести оппонентов.

А тюремный ад действительно завершился. Так же внезапно, как и начался. После того как расстреляли Берию (Красавцев об этом даже не подозревал), Хрущеву на стол принесли докладную. В ней значилось, что по запросу ГБ пришел ответ: присвоенный шифр – подлинный, личность Ивана Михайловича Красавцева подтверждена: советский разведчик, капитан, герой войны.

Ему выдали вещи, довели до железной двери с сеткой. Иван толкнул ее – впереди, через полтора метра, была точь-в-точь такая же дверь. Он знал этот психологический прием. Оказываясь в таком отсеке, заключенный уже считал себя свободным, уже переступал порог другой жизни, иного измерения. Но именно здесь, за полшага до воли, звучал приказ – вернуться обратно. И человек ломался, кричал, выл, рвал зубами вены, сходил с ума. И, если не умирал от сердечного приступа, начинал сотрудничать с органами.

Красавцев напрягся. Он ждал этой команды на возвращение. Он был готов к ней. Но тишину никто не прервал. Иван двинул плечом вторую дверь, она – незапертая, легко подалась, взвизгнула, лязгнула металлическим нутром и ударилась о стену. Вышел в холодный предбанник, набрал в легкие воздуха – и, наконец, открыл последнюю.

Мела метель, и ночь, казалось, опрокинула мир с ног на голову. Белый снег казался небом, а набухшие, как коровье вымя, грязные облака хотелось топтать сапогами. Сапоги, правда, давили на пальцы, ибо были малы, как и выданная вшивая фуфайка со свалявшейся бараньей ушанкой.

Забрали Красавцева летом, выпустили зимой. Куда идти? Как жить? В одежде с чужого плеча, заросший до ушей, без зубов… Иван подумал, что вряд ли мать оставили в его прежней большой квартире. Интуитивно решил отправиться туда, где жила когда-то бабушка – бывшим доходным домом в Измайлово владели его предки, а в революцию здание разделили на маленькие квартирки и отдали рабочим. Одна из каморок на первом этаже числилась за его семьей.

И он рискнул. Пробрался собакой, по-пластунски, к окну с крахмальной занавеской и постучал. Ветер выл, из коровьих облаков струями лился снег. Он стучал, стучал и стучал, не веря ни во что, полагая, что сейчас за ним снова приедет зеленый грузовик, но вариантов не было.

В какой-то момент за окном вспыхнул свет, к стеклу, по краям покрытому морозными узорами, подошла мама. Постаревшая, в сорочке, абсолютно белая – лицом и волосами, как весь этот запорошенный мир. Она прильнула к окну, слепыми глазами пытаясь пробить метель, затем выключила свет и снова прижалась к стеклу.

– Мама, это я…

Глава 13 Большой балет

Восстановился он быстро. Старый друг оказался в команде Хрущева. Красавцева представили первому секретарю ЦК КПСС лично.

Ивана вновь отправили восстанавливать доменные печи, затем назначили начальником управления Минтяжстроя. Он вставил челюсти с ровными белыми зубами и воздвиг три металлургических завода, один из которых – в Польше. Но главное – через десять лет после заключения Иван Михайлович наконец изменил своей испаночке на старой треснутой фотографии. Было ему уже ближе к пятидесяти. Пришел в Третьяковку на выставку живописи, посвященной Италии, и возле картины Аполлинария Васнецова «На озере Комо. Отель. Вилла Сербилльони» увидел ее – экскурсовода с белыми кудряшками, горящими щечками и бровками пирамидкой. Вокруг нее плотно сомкнулось кольцо посетителей, и своим звенящим голосом она пыталась добиться до ушей самых дальних ценителей искусства. Таким оказался Иван.

– A Villa Serbelloni riposо l’imperatore Massimiliano I e Leonardo da Vinci, Ludovico il Moro, Bianca Sforza e il cardinale Borromeo [8], – от волнения блондинка переходила с русского на неправильный итальянский.